Падший ангел

це, с кровью отцеживать в этот стакан пару капель,

потому как соседи — живые люди и на их улице бы-

вает праздник и тогда они тоже не скупятся на жерт-

воприношения. «Торчит сосед, торчит бутылка вод-

ки...» — это из рубцовского стихотворения «В гостях»,

которое он написал, побывав у меня в «салоне».

Там, на Пушкинской в девятиметровой, как в за-

ле ожидания, нередко останавливались приезжие

люди из Москвы, Дальнего Востока, Молдавии, не-

черноземного Севера и прочих мест «необъятной ро-

дины». Иногда по престольным праздникам, а

также в дни чьих-либо рождений в мою девятимет-

ровую набивалось до сорока «стоячих» гостей. Но

чаще всего возникал посетитель-одиночка, посети-

тель-уникум со своими стихами, картинками, молит-

вами и проектами. Возникая, долго не задерживал-

ся, уступая место другим надеждам, другим прожек-

там, иллюзиям.

Мог объявиться веселый человек по имени Темп,

по фамилии Смирнов. Темпу ля, как все мы его зва-

ли. Желтозубый куряка-красавец с Невского про-

спекта, «стиляга» и завсегдатай ресторанов, застен-

чивый сочинитель юмористических рассказов, о ко-

торых ходили слухи, но которых никто из нас не

читал, сезонный работник изыскательских экспеди-

ций с греко-римским профилем, несколько припух-

шим после «вчерашнего», там, у себя на Невском, не

скупящийся на залихватские жесты и слова и женст-

венно сникающий при слушании посторонних его

разуму стихов, погибший на Кольском полуострове

при аварии экспедиционного вертолета, когда будто

бы пытались подняться в воздух, чтобы сдать деся-

ток ящиков бутылочной стеклотары в ближайшем

приемном пункте, а вертолет, едва оторвавшись от

земли, рухнул и загорелся (или грозил загореться),

и все успели выскочить, кроме замешкавшейся соба-

ки, любимой всеми лаечки, и Темпуля вернулся в

дымящуюся машину, и, когда открыл дверь и во-

шел, — грохнул взрывом топливный бак. Орденов

за такие подвиги не дают. А жизнь — отбирают.

Мог наведаться величественно-простодушный,

гнусаво-басовитый поэт Евгений Рейн, трезвый п, в

отличие от Темпули, насквозь пропитанный текста-

ми изысканной, труднодоступной (жильцам комму-

налок) поэзии Запада и российского декаданса, сам

слывший к тому времени одаренным стихотворцем,

обладавший бурлящим произношением слов, этаким

медвежьи-косолапым косноязычием; устоявший в

пустыне тридцати летнего непечатания, поддержи-

ваемый проницательным Евгением Евтушенко и, на-

конец, издавший книгу своих заиндевелых стихов,

как будто внезапно вспомнивший по прошествии

этих неумолимых глухих десятилетий некий па-

роль, по которому «пущают» в область литературно-

го признания и процветания.

Швырял свою вопрошающую песчинку в мое

окно (за неимением спичек, а значит, и монетки)

вечный скиталец городских чердаков и подвалов,

исторический драматург Гера Григорьев, ни одна из

пьес которого так и не увидела театральных под-

мостков, не говоря о журнальио-книжных страни-

цах. Гера, окрещенный этим престижным именем

кем-то из сомучеников на Невском проспекте, а на

самом-то деле не Гера, а всего лишь Георгий, умуд-

рившийся тридцать лет (из пятидесяти) прожить в

Ленинграде без прописки, так как ие просто любил

или обожал этот город, но и буквально не мог без

него жить, трижды за эту свою сентиментально-ли-

рическую провинность судимый, прошедший лагеря

и тюрьмы, но вот чудо — ни разу не укравший, не

обманувший — сохранивший себя неразбавленным,

цельным, не опошлившимся на нарах, где, за неиме-

нием воздушного (читай духовного) пространства,

сочинял не объемные драмы и трагедии, но всего

лишь складывал в голове стихи, которые, если их

издать, имели бы куда более отчетливый успех, не-

жели успех доброй половины писательской органи-

зации великого города. Города, без которого Гера не

мыслил жизни. Гера, имевший внешность стопро-

центного цыгана, черно-курчавую шевелюру, карие

искрящиеся подспудным, труднообъяснимым весе-

льем глаза, упрятанные в кипящий прищур жизне-

радостных морщинок, бесшабашный нос и широчай-

ший, некогда белозубый рот губошлепа-добряка.

И прозрачная, а значит, безвредная плутоватость во

всем облике, нажитая в гонениях и увертываниях,

но абсолютно чуждая его натуре. На днях он опять

освободился, отбыв очередной срок, как бы съездив

в неизбежную командировку. Позвонил, похвастал

свежим паспортом. Договорились встретиться. Я

долго размышлял перед нашей встречей, что бы мне

такое сказать ему — утешительное и одновременно

разумное, действенное (письма в милицию, хожде-