Клочья пены срываются с мокрых тамбучин,
Будто шторму подкинули в топку дровец.
Сквозняками Ла-Манша простужены тучи,
В зябком Северном море идет бусенец.
Вот и все – началась европейская тема:
Дует ветер химический с Эльбы-реки,
Ждет нас Кильский канал, ждет причал Флиссингена,
В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки.
Это те, что давно в свои тайные ложи
Пронесли робеспьеров кровавый топор,
И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу,
Развязали безжалостно красный террор.
Это с тех похорон еще – пышности царской,
На костях и на бедных крестьянских гробах,
Возвеличен был ими портной Володарский,
Накроивший смирительных тесных рубах.
И когда в них вели нас на скорбную плаху,
Низводили до нищенской скудной сумы,
Верховодил все тот же кагал авербахов –
На Лубянке, в управах глухой Колымы.
За баланду, за смертный отрез коленкора,
За святую идею – жила бы страна! –
Мы месили проклятый бетон Беломора,
Им Калинин в Кремле раздавал ордена.
А теперь они лгут, что к делам непричастны,
Торопясь во вранье – кто кого переврет.
Сколько их советологов нынешних – гласных,
Сочиняют доносы на русский народ!
Но трудней им приходится, рыцарям рынка,
Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства.
Наконец-то, и в недрах российской глубинки
Прозревать начинают и чудь и мордва.
Пашет волны форштевень, просевший от груза,
Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам.
Жму рабочую, честную руку француза,
Жму – голландцу. А этим руки не подам...
1988
В Гамбурге каждое судно встречают гимном той страны, под флагом которой оно плавает
Покой и тишь, как откровенье,
И все так чинно и ладком,
И веет майскою сиренью
И синтетическим дымком.
Идем. И трюмы полны груза.
Просторной Эльбою идем.
Под гимн Советского Союза,
А не под гибельным огнем.
Но там за плесом, поворотом,
Где заводские дым и чад:
Похоже – стрекот пулеметов
И, мнится, шмайсеры строчат.
Сейчас нас втянут в драку, в свалку,
Пленят, потопят иль сожгут?
Но дюжий немец, приняв чалку,
Кивнул спокойно: «Аллес гут!»
1988
Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки,
Он ходил по морям и стихи сочинял для жены:
Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке
Попугая мечтал привезти из далекой страны.
Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки?
Им положено ждать, компенсация будет потом –
Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки,
Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом.
Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы,
Где купить попугая слабо за валюту – в момент,
Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны,
Чем трудиться желают. Но строгий был их президент.
Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы!
Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!»
И советский генсек, укрепляя стальные границы,
Параллельно придумал такое ж решенье ЦК.
Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы.
Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг.
И потом на таможне родного до боли Союза
Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак!
И пока потрошили его чемоданишко тощий,
Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, –
Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью,
Штурман вынес и это. Бывали покруче дела!
Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся.
На квартире записка: «Устала одна куковать...»
Взял за голову птицу он и широко размахнулся,
А потом передумал, живой отпустил умирать.
Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то!
Много разных событий стряслось на пути холостом:
Президента сгубила какая-то черная хунта,
А советский генсек сам от старости умер потом.
1990
Жара. И пыль хрустит. Средина лета.
«Ситра» б глоток какой или пивка.
На Смольном флаг.
И, значит, власть Советов,
Как говорили сталинцы, крепка.
Душа парит и требует полива,
Но, черт возьми, порядочки новы:
Вчера прошел я Датские проливы,
А в ресторан на Выборгской – увы!
Конечно, будь я фрукт какой цековский,
Я б этих мук души не осязал.
Рубцова нет, остался Глеб Горбовский,
Но, говорят, он прочно завязал.
Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку.
И завертелся, как веретено,
В толпе, спешащей делать перестройку,
Иль Зимний брать со Смольным заодно?!
Ну, стало быть, на родину вернулся!
Простой моряк, не барин и не граф.
Не сдался Зимний. С почтой промахнулся.
И лишь под вечер «занял» телеграф.
Друзьям приветы – долг, а не обуза,
Родным поклоны – помню, мол, всегда!
Залитый потом, грузный, как медуза,
На Невский выгреб. И – вот это да!
Иду – бреду в огнях. Куда, не знаю?
Иду... И тут – фартовая – она:
Ажур колготок, ножки, «четвертная» –
В ажуре том – начальная цена.
На хате – стол, шампанское рекою,
Витают вздохи – милый, дорогой!
Плачу за все я царственной рукою
И наливаю весело – другой.
Час утра. Та же жаркая погодка.
В башке туман. И думы глубоки.
Па Смольном флаг. Цела и «мореходка» [11].
А этот факт оценят моряки.