У колодца («Взгляни в квадратный сруб колодца…») [107]
Взгляни в квадратный сруб колодца:
Чуть шелестит вода, а в глубине
Его лицо внезапно улыбнется,
В пологой отраженное волне.
Кем был он — мой далекий предок,
В каком лесном скиту себя он сжег?
В его избу какие злые беды
Входили, не споткнувшись о порог?
Он был и пахарем, и дровосеком,
И вольным запорожцем на Днепре,
И не с него ли Феофаном Греком
Был темный образ писан в алтаре?
Вот он, широкоплечий и скуластый,
До самых глаз заросший бородой,
Моей страны создатель и участник,
Медведеборец — зачинатель мой.
Он смотрит на мое лицо земное.
Чуть шелестит, чуть плещется вода.
И вот уже к родному водопою
Подходят пестрые стада.
[1966]
«Я в землю вернусь — и стану землею…» [108]
Я в землю вернусь — и стану землею,
Всем, что дышит, звенит и живет,
Стану деревом, зверем, травою,
Стану небом и даже луною,
Той луной, что над нами плывет.
Обернись и взгляни — неужели,
Как бы жизнь ни была хороша,
Ты поверить могла в самом деле,
Что лишь в нашем стареющем теле,
Только в нем и ночует душа.
Я бессмертен и я бесконечен!
Стану степью — и встречусь с тобой,
Стану морем, и смуглые плечи,
Как и в прежние годы при встрече,
Обниму набежавшей волной.
Стану ветром — таким же счастливым,
Как и тот, что над нами теперь
То замолкнет, то вновь торопливо
Говорит с длиннолиственной ивой…
— Я стану таким же. Не веришь? Проверь!
[1956]
Пять чувств («Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватит…») [109]
Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватит
Наглядеться вот так, чтоб вполне, до конца, разглядеть,
Как вдали облака превращаются в птиц на закате
И как пролитый по небу мед переплавился в медь.
Никогда не устанет мой слух отзываться на голос
Недоступной, но все же мне близкой природы, когда
К замерцавшей звезде паутины таинственной волос,
Как струну, запевая, протянет другая звезда.
Никогда, никогда мне не хватит скупого дыханья,
Чтоб до самого сердца проник аромат зацветающих лип
И вполне насладились бы пальцы — мое осязанье —
Ощущеньем горячей, шершавой и милой земли.
И когда я приникну к траве и прохладные росы
Обожгут мне и нёбо, и мой пересохший язык, —
Мне покажутся вовсе нелепыми злые вопросы,
Утвержденья, что в чувство шестое я — нет, не проник.
Не проник. Мне довольно того, что дала мне природа,
Чем богато дыхание всех благородных искусств,
Только б мне удалось сохранить полноценной свободу
И высокую мудрость пяти человеческих чувств.
[1970]
«В конце беспокойной дороги…» [110]
В конце беспокойной дороги
Мы часто подводим итог
Минутам высокой тревоги
И сереньким дням без тревог.
Колонками цифры построив
То справа, то слева, спешим
В уме подсчитать золотое
И черноенашей души.
И, вычтя одно из другого,
Из радости темную боль,
Вполголоса мертвое слово
Шепнем прозаически: «Ноль…»
Но вдруг — по квадрату страницы
Все цифры скользнут и, ожив,
Танцуя, взлетят вереницей
Вне логики правды и лжи,
И, музыке странной покорна,
Как воздухом, ею дыша,
В родные, земные просторы
Живая вернется душа.
«Розоватый рыжик спрятан в хвою…» [111]
Розоватый рыжик спрятан в хвою.
У него под шляпкой младший брат.
Воздух леса на смоле настоян,
Он хмельнее хмеля во сто крат.
Тишину лесную видно глазом,
Слышно ухом — в золоте листва,
Слышно, как мгновенные алмазы
Зажигает в росах синева.
И таким дыханьем необъятным
Насыщается моя душа,
Что, спеша, уходит на попятный
Смерть от жизни, на попятный шаг.
[1969]
«Не утолить страшной жажды, о, сколько ни пей!..» [112]
…От страшной жажды песнопенья.
М. Лермонтов
Не утолить страшной жажды, о, сколько ни пей!
Как в минувшие дни почерневшие, жадные губы
Тянутся к влаге стихов, к обжигающей влаге твоей —
О песнопенье! ты нас воскрешаешь и наново губишь.
С каждой новой рожденной строкой умирает душа
И возрождается снова из пепла — легка и крылата —
Феникс! — пока не иссякнут на дне золотого ковша
Светлые росы восхода и дымная лава заката.