Ecce Homo
Два ангела слепых его влекут,
К немыслимому благу принуждая, —
Их — Логикой и Музыкой зовут.
Он вынужден идти не рассуждая.
Ведь их к нему приставил с детства Бог,
Чтоб, зная правду, лгать б ней он мог.
«Современные записки» Кн. LXV, 1937
«О, как знакомо мне все близкое тебе…»
О, как знакомо мне все близкое тебе,
Нетленных радостей смертельная отрава!
Любить, — зачем любить, без власти и без права?
Желать, — зачем желать наперекор судьбе?
В торжественной тиши немых твоих мечтаний
В лучистой пустоте твоих больных миров,
Забудь, забудь, дитя, недавних расставаний
Веселую тоску и правду давних снов…
— Мне хочется уйти от тех воспоминаний.
Мне хочется прожить без нужных дел и слов,
Без утешительных утрат и упований…
И только в сумерки, у мглистых берегов,
Чтоб океан будил, шумя и замирая,
Невнятный плач во мне… Но слез не вызывая.
«Говорят, что чудес не бывает, и, значит, недаром…»
Говорят, что чудес не бывает, и, значит, недаром
Здесь босыми ногами ступать по песку горячо…
Лишь больная цикада, пленившись чудесным загаром
С надоевшей сосны пересела к тебе на плечо.
С музыкантами юга, живущими здесь в изобилье,
Мне не справиться, нет, никакими стихами к тебе!
Только лапками тронут невзрачные, нервные крылья,
Уж играют, чуть свет, аплодируя сами себе.
Ну, а эта, наверно, мечтатель… По узкой тропинке
Поднимались втроем. Из когда-то приснившихся ей,
С каждым шагом слетали с плеча неживые песчинки,
Золотые следы недосказанной жизни твоей.
И я молча следил, через корни ступая крутые,
Как в тени и сиянии тают следы золотые.
Альманах «Круг», 1936, № 1
«Зеленою луной освещена…»
Зеленою луной освещена
Кладбищенская старая стена.
И в белых почках юная весна
Задумчива, темна и холодна.
Без головы, бездумной тишиною
Сияет крест, свидетель вечных мук,
И что-то есть в обрубках белых рук
Двусмысленно-смиренное, родное.
И странно мне, что я готовлюсь жить.
— Но жить не так, как жили мы с тобою.
В предчувствии неверного покоя
Мне бы хотелось так тебя любить,
Чтобы на многих падал отблеск тайный
Моей любви к тебе такой случайной.
«Мой жаворонок, как ты звонко пел!..»
Мой жаворонок, как ты звонко пел!
Как ты сверкал и в небе кувыркался,
Как будто небо радости предел!
Но тот закон, чтоб дух всегда карался
Мощь притяжения и жизни плоть,
Ты не был в силах, бедный, побороть,
Мой жаворонок, песнь твоя была
Нужна земле на малое мгновенье,
Чтоб человек познал самозабвенье,
Чтобы в безгласной мгле добра и зла,
Влюбленный в эту радость без исхода,
Он боль познал, в которой есть свобода
Антология «На Западе», 1953
«Я не могу. Ни словом, ни без слов…»
Я не могу. Ни словом, ни без слов.
Если бы я мог, я б о тебе молился,
Чтоб лучший сон из всех блаженных снов,
Чтоб райский сон сейчас тебе приснился.
Я не могу.
До Бога далеко,
Да и чего мне ждать теперь от Бога:
Немного слез, чтоб стало мне легко?
Суровой нежности твоей немного?
О, все равно!
Но в тишине твоей,
Но в тишине твоей, еще свободной,
Не вспоминай всей этой лжи холодной,
Всей этой лжи…
Ни разу, засыпая,—
Ни слов моих о гнете мертвых дней,
Ни слов моих о счастьи, дорогая.
«Когда пятнистая луна…»
Когда пятнистая луна
В лохмотьях туч облачена;
Когда в потоке городском
Спит остров мертвых вечным сном;
А на деревьях каждый лист
Так по-весеннему нечист, —
Тогда, скрываясь в полумрак,
Прохожий ускоряет шаг,
Спеша покинуть этот путь,
Где с каменистой высоты,
Бросая тень на лоб и грудь,
Глядят ожившие кресты…
Там, под кладбищенской стеной,
Стояли — помнишь? — мы с тобой.
И был прохладней горных струй
Апрельский, долгий поцелуй.
«Предельной нежности откинь вуаль…»
Предельной нежности откинь вуаль
С лица и плеч, счастливая Психея.
Меня влечет надмирная печаль:
Я ничего сказать о ней не смею.
Перед грозой бывает блеск зарниц.
Так в час ночной, что смерти тяжелее,
На Елеонской выси, павши ниц,
Люблю тебя и помню, и жалею.
