Знак земли: Собрание стихотворений

С. 75. «Ливень ли проливмя, дождь ли солнц…». Я плыву…С. 51–52; опечатка – дата: 1903.

С. 77. Осень. Я плыву…С. 53–54. В первоначальном составе размещалось после ст-ния «Двадцатый век», изъятого редактором.

С. 78. «Я себя не находил. Под стук…». Я плыву…С. 55–56.

С. 80. «Уж гармошки, скрипки и шарманки…». Я плыву…С. 57–58.

<«Здесь дни, что в граненом ручье…»>. См. ст-ние «Осень» (с. 192 наст. изд.).

VI

С. 82. Матрос и трактирщик. Я плыву…С. 61–88; загл. части 3 – «Думы сидельца».

VII

С. 116. Гоголь. Я плыву…С.91–96, под загл. «Гоголь ночью во вторник. Поэма»; варианты:

ст. 7А тут, средь полыхающих свечей,

10И черт, удачный выбрав особняк,

35Такая Византия! А мороз

62Герои обступали всё тесней.

96Вдруг острым носом целится в века.

после 104Какою-то макакой, на лету

Халат прихватывая, уколов

Булавочками глаз; то в темноту

Несущийся болидом Хлестаков;

вместо 113–116А там Петрушка, Селифан, – а там

Все те, что докучали столько лет,

Перекрутясь, подобно калачам,

Мчат сквозь трубу в трагическое нет.

И казачок, от страха, невпопад,

Вдруг разыкавшийся, пищит: «Боюсь!»

И всё сгорело. Дыма нет. Но чад

Окутывает всю ночную Русь.

после 124И этот скитник, в гробной худобе,

Вдруг погрузившийся в столбнячный раж,

Прислушивающийся к своей судьбе, –

Совсем не Гоголь и уже не наш.

Из глаз сочится скопческая муть.

Он сжился с ними. Как же быть теперь?

В постах да в православьи потонуть?

А Пушкин вышел и захлопнул дверь…

Свеча. Сверчок. И длится-длится молчь.

И по лицу в глубокой желтизне

Вдруг проступает мертвенная ночь,

Расчеркиваясь носом по стене.

125–132И в улицах, пока не рассвело, –

Во мгле помещичьих календарей, –

Опять летит седое помело

И от полупотухших фонарей,

Среди сугробов, – к будке, где блоху

Вылавливает алебардщик из

Оборчатой шинели на меху

Да слушает, как ветры разошлись.

– Ночи в лесу. С. 53–57; дата: 1933–1939.

С. 121. Дитя. Ровесники. 1932. [Кн.] 8. С. 264–268; приводим текст полностью:

Сегодня кухне – не к лицу названье:

в ней – праздничность, и словно к торжеству

начищен стол. Кувшин широкогорлый

клубит пары под самый потолок;

струятся стены чистою известкой

и обтекают ванну, что слепит

глаза зеленой краской, в чьей утробе

звенит вода. Хрустальные винты

воды из кувшина бегут по стенкам,

сливаются на дне, закипятясь, –

и вот уж ванна, как вулкан, дымится,

окутанная паром, желтизной

пронизанная полуваттной лампы.

И кухня ждет пришествия, когда

мать и отец, степенно и с сознаньем

всей важности, которую несут

с собой, тяжеловесными шагами

сосредоточенность нарушат кухни

и, колебая пар и свет, внесут

Дитя, завернутое в одеяло.

Покамест мрак бормочет за окном,

стучится веткой, каплями, покамест

дождь пришивает, как портной, трудясь,

лохмотья мглы к округлым веткам липы,

мелькая миллионом длинных игол,

их чернотой стальною, – мать берет

из рук отца ребенка и умело

развертывает одеяло, чтоб

освободить Дитя от всей одежды,

и вот усаживает его

на край стола, натертого до лоска,

и постепенно, вслед за одеялом

развязывает рубашонку, вслед

за рубашонкой – чепчик. Догола

Дитя раздето, ножками болтает,

их свесив со стола. А между тем

отец уж наливает из-под крана

воды холодной в ванну. Приподняв

ребенка, мать его сажает в воду,

нагретую до двадцати восьми.

Телесно-розоватый, пухлый, в складках

упругой кожи, в бархатном пушке, –

на взгляд, бескостный, – шумный и безбровый,

еще бесполый и почти немой, –

он произносит не слова, а звуки, –

барахтается ребенок в ванне

и громко ссорится с водой, когда

та забивается в открытый рот,

в глаза и уши. Волей иль неволей,

он запросто знакомится с водой.

Сначала – драка. Сжавши кулачки,

Дитя колотит воду, чтоб «бобо»

ей сделать, шлепает ее ручонкой,

но безуспешно. Ей – не больно, нет:

она все так же или горяча

иль холодна. И уж Дитя готово

бежать из ванны, делая толчок

неловкими ножонками, вопя,

захлебываясь плачем и водою.

То опуская, чтобы окунуть

ребенка с головою, то опять

приподнимая, мать стоит над ванной

с довольною улыбкой, и мел

ее платка закрашивает щеки,

широкое и белое лицо

с неразличимыми чертами. Так

она стоит безмолвно, только руки

мелькают словно крылья. Вся она –

в своих руках, округлых, добрых, теплых,

по локоть обнаженных. Пальцы рук

как бы ласкаются в прикосновеньях

к ребенку, к шелковистой коже. Вот

она берет резиновую губку,

оранжевое мыло и, пройдясь

намыленною губкой по затылку

Дитяти, по спине и по груди,

все покрывает розовое тело

клоками пены.

Тихое Дитя

в запенившейся, взмыленной воде

сидит по шею, круглой головой

высовываясь из воды, как в шапке

из белой пены. Как тепло ему!

Теперь вода с ним подружилась и

не кажется холодной иль горячей:

она как раз мягка, тепла. А мать

так ласково касается руками

его спины, его затылка, что

приятней не бывает ощущений,

чем это. Ах, как хорошо сполна,

всем телом познавать такие вещи,

как гладкое касание воды,

шершавость материнских рук и мыло,

щекочущею бархатною пеной

скрывающее тело! А в окно,

сквозь форточку сырой волнистый шум

сочится: хлещет дождь, скользя с куста

на куст, задерживаясь на листьях,

и ночь стучит столбами ветра, капель

и веток по скелету рамы. Мать

прислушивается невольно к шуму,

отец приглядывается к ребенку,

который тоже что-то услыхал.

Уж к девяти идет землевращенье.

Дождь, осень. Дом – песчинкою земли,

а комната – пылинкой, и пылинка,

в борьбе за жизнь, в рассерженную ночь

сияет электрическою искрой,

потрескивая. В комнате Дитя,

безбровое и лысое созданье,

прислушивается к чему-то. Дождь

стучится в раму. Может быть, к дождю

прислушивается Дитя? Иль к сердцу,

к пылающему сердцебиенью,

что гонит кровь от головы до ног,

живым теплом напитывая тело

и сообщая рост ему. И жизнь.

С каким вниманьем, с гордостью какою,

с какой любовью смотрят на него

родители! Посасывая палец,

виновник войн, та цель, во имя чье

сражаются оружием и словом, –

сосредоточенно глядит вокруг

прекрасными животными глазами.

Как воплощенье первых темных лет –

существований древних, что еще

истории не начинали, он

на много тысяч поколений старше

своих родителей. Но этот шум

сырой осенней ночи ничего

не говорит ему. Воспоминанья

для настоящего исчезли в нем.

Что темнота, которая родила

когда-то человека, если есть

благоухающая мылом ванна,

чудесная нагретая вода

и добрые ладони материнства!

Ноябрь 1929

Самотека

– Я плыву…С. 97–101; варианты:

ст. 17И, колебая пар и свет, внесут