Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

Вспомним, что петрашевец Достоевский, вернувшись с каторги, примкнул к славянофилам и написал самый провиденциальный из русских романов: «Бесы». Пушкин не пользовался доверием декабристов. Он же и Лермонтов были, как политически не совсем благонадежные, сосланы на Кавказ. Толстой доказывал ненужность искусства, отвергал свои художественные произведения и «разгромил» Шекспира. Тургенева правые круги упрекали за левизну его взглядов, а передовая молодежь видела в «Базарове» пасквиль на лучших своих представителей. Наконец, гуманный и мудрый Чехов сотрудничал в архиреакционном «Новом Времени».

И что же?.. Давно уже имена этих писателей говорят сами за себя и пребывают вне каких-либо тенденциозных оценок.

То же самое можно сказать и о лучших наших публицистах конца прошлого и начала нынешнего столетия. С одной стороны — левое их крыло, возглавляемое Добролюбовым, Писаревым, Михайловским, Шелгуновым, насаждавшими в русском обществе критицизм, позитивизм и материализм. С другой стороны — правое крыло, во главе которого Леонтьев, Страхов, Суворин отстаивали монархический принцип правления и незыблемость традиций государства Российского.

Всем этим радетелям о благе народном нельзя отказать ни в доброй воле, ни в больших заслугах перед русской общественной мыслью. Каждый из них был прав по-своему и исполнял свое историческое предназначение. И ныне, сопоставляя их полемические выпады друг против друга, мы могли бы почерпнуть для себя из этого сопоставления немало нравоучений и в отношении наших убеждений, и в отношении тактическом.

Но что же, в конце концов, объединило этих людей, разделенных непримиримыми противоречиями, доходившими в борьбе за свои взгляды до ненависти, можно сказать — до физиологической потребности ненавидеть друг друга? Отчего вражда и разногласия их кажутся нам сейчас только оттенками мировоззрения, своеобразным колоритом мысли и чувства, где-то в проекции ими самими преодоленными?

Эта проекция — русский язык и русская литература.

Силою вещей, мы должны вернуться к формуле Флобера: «L’homme n’est rien, l'œuvre c’est tout».

Каково же было бы отношение Академии к советской литературе?

Отвергая решительно всякую мысль о вхождении с советскими писателями в какое бы то ни было организационное и личное общение, Зарубежная Академия должна, однако, быть по отношению к ним строго объективной в области чисто литературной оценки.

Всё, что бы ни происходило в России, должно быть нашей насущной заботой, нашей тревогой, стержнем всех наших мыслей и переживаний…

Советские писатели — наши враги, но они не чужие нам. Похвала советского начальства для них вопрос материального благополучия, вопрос шкурный. Похвала Литературной Академии была бы высшим сокрытым от глаз соглядатаев торжеством. Ведь идя ложным путем, они всё же в некоторых своих произведениях продолжают классическую линию глубоко проникновенного творчества и отражают для нас быт той страны, во имя блага которой мы ушли в изгнание.

Еще раз приветствуя проект Дмитрия Владимировича, считаю необходимым подчеркнуть его значение как умственного и нравственного стимула для всех нас, пребывающих в рассеянии духа и плоти, разбросанных по чужим краям и напрасно ищущих того общего начала, общего дела, которое могло бы сплотить наши разрозненные силы.

Надеюсь, что эмиграция всех стран откликнется на идущий от сердца проект Дмитрия Владимировича и что «Молва» с своей стороны согласится служить форумом голосам, в меру сил своих содействующим осуществлению Русской Зарубежной Академии Литературы.

Horror vacui

В жизни каждого народа — и в условиях менее трудных, чем наш эмигрантский искус — бывают такие моменты, когда однобокие утверждения широковещательной философии становятся для него соблазном почти неминуемым.

Одна-другая статейка мрачного провидца, одна-другая вкривь и вкось истолковывающая философские системы книжонка — и мировоззрение многодумного обывателя готово.

Передержки недомыслия, тенденциозные заковыки — обычные способы воздействия таких провидцев, всегда идущих по линии наименьшего сопротивления, готовых, если это почему-либо для них выгодно, усомниться в самодовлеющей ценности своего народа.

Им дела нет до человеческого достоинства, без которого немыслима сознательная жизнь в культурных слоях общественности. В человеческом достоинстве видят они лишь условное оружие борьбы, которое, подобно всякому другому, можно сложить к ногам врага.

Когда изучаешь таких людей, кажется, что человек это пустое место, что человека не было, нет и не будет никогда, что напрасно зиждители человеческого духа: Платон, Спиноза, Кант пытались из обобщения своей духовной природы вывести нравственную норму личности. Напрашивается вывод: гении, постулирующие с своей высоты человека, проглядели, что гения от среднего человека отделяет пропасть гораздо больше той, которая отделяет человека от животного.

Становится страшно пустоты. Не пустоты трансцендентной, не того провала под ногами, не той бездны, над которой, задыхаясь в нравственных муках, нависала высокорелигиозная духовность Паскаля, а пустоты скудоумия и морального убожества.

В этой плоской пустоте ничего не нужно и всё возможно. В пустоте из пустоты всё можно построить.

В «пустоте» все пути хороши, ибо все они в какой угодно точке и скрещиваются, и расходятся.

И какое же раздолье узость обывателя для умствующих не от изобилия мысли, а от скудости ее, для глаголющих, чтобы скрыть отсутствие в себе жизни живой, живого чувства, чтобы замаскировать недостаток последовательности и преемственности в понятиях, в мироощущении, без которых нет человека-гражданина, нет человека обязанности и творческой воли и невозможен ни честный труженик, ни герой.

Таковы они — мнимые вожди, наставники горе-обывателя. Механика словоблудия доведена до совершенства. Нет для них ни загадок, ни тайн. Всё предвосхищено ими, всё предрешено. И вглядевшись в самодовольные их обличья, невольно хочется воскликнуть:

Какие лица! Что за зеницы! Какая смелость! Какая пустота!

О вымирании поэзии, новаторстве и стилизации

В свое время французский критик в некрологе, посвященном Сюлли-Прюдому, назвал его последним поэтом Франции. Провидение зло насмеялось над провидцем, породив множество новых поэтов — не на луне, а на земле и в той же Франции.

На чем же основано постоянное восхождение в злободневность пресловутой темы о вымирании поэзии (стихотворной), об иссякновении творческих возможностей языка? Периодически повторяются в печати эти ламентации об оскудевании творческих путей и, несмотря на ложность прогнозов, находят отклик и в серьезном критике, и в настоящем поэте.

Объясняются жалобы и прорицания просто тем, что печального лика прорицатели исходят из какого угодно теоретического и статистического материала, но забывают о самом существенном, о таинстве творческого акта и о главном его факторе, несоизмеримом в сравнении с другими — об индивидуальности.

Покуда существует индивидуальность, творческие возможности каждого искусства, и в частности поэзии, неисчислимы. Но в том-то и беда, что не всегда со стихотворческим дарованием сочетается яркая индивидуальность и что обеднение индивидуальной стихии, т. е. личная трагедия поэта, переносится им на поэзию. Переносится мимо воли, а иногда и кощунственно.

Такого рода поэты, обычно сводя задание поэзии к чисто формальным (внешним) элементам, суживают понятие поэзии до версификации и таким образом приходят к выводам тем более плачевным, чем уже версификаторская жилплощадь их дарования. Вообще теоретизирование поэта почти всегда служит признаком ущербленной индивидуальности.

Может показаться парадоксальным, что в подтверждение своего положения приведу в виде примера Маллармэ, Валери, Стефана Георге, у нас — Андрея Белого, Цветаеву, Маяковского (разница эпох здесь не имеет значения). Я будто бы противоречу себе, ибо названные имена принадлежат весьма крупным поэтам. Но дело в том, что именно на таких величинах можно проследить, как даже малейший ущерб индивидуальности заставляет автора в некоторых произведениях покинуть плодородную почву стихийного созидания и сойти на бесплодный асфальт схематических мудрствований.