Сочинения

В послевоенные годы жизнь Луцкого была тесно связана с Израилем, где жила его дочь с семьей. Частые поездки к ней не могли не отразиться в его творчестве: первый раз Луцкий побывал там летом 1948 г. (впечатления от этой поездки описаны в упомянутом выше очерке «Месяц в Израиле»), с Израилем связаны такие его стихи, как «Кинерет», «Иом Кипур» (вошли в сборник «Одиночество»). Летом 1947 г. морское судно «Exodus» 1947, отплывшее от берегов Франции и транспортировавшее в Эрец-Исраэль евреев-репатриантов, избежавших гибели в нацистских лагерях смерти, было арестовано англичанами, которые вернули несчастных людей сначала во Францию, а затем, когда те отказались выходить на французский берег и требовали отправить в Палестину, — в Германию, в лагеря для «перемещенных лиц». На этом корабле, среди других, плыла Ада Луцкая со своим мужем, и Луцкий-старший явился невольным свидетелем и отчасти даже участником этих драматических событий, взволновавших весь мир. Позднее он описал их в очерке «Exodus 1947 г», которым 26 марта 1971 г. выступил на заседании ложи Северная Звезда [42], а впоследствии опубликовал в «Новом Журнале».

Луцкий так и не стал убежденным сионистом, но когда в октябре 1973 г. началась война Судного дня (а он вместе с сестрой как раз в это время собирался посетить дочь в Израиле и, из-за прекратившихся авиарейсов, не мог вылететь из Парижа), писал В.Л. Андрееву 19 октября 1973 г.: «Больно знать, что мы здесь и ничем не можем помочь реально: ведь даже в нашем возрасте <Луцкому исполнилось 82 года, его сестре Флоре — 78> я все же мог бы и с ружьем справиться и вообще быть полезным хотя бы в киббуце, заменяя молодых ушедших на войну, а Флорочка, ухаживая за ранеными… Остается ждать и ждать победы, в которой я не сомневаюсь, но которая будет дорого стоить…»

Эмигрантский Париж хорошо знал Луцкого по его заботе о Тургеневской библиотеке, к деятельности которой в разное время оказались близки дорогие его сердцу люди — В.С. Гоц, С.А. Иванов, М.А. и Т.А. Осоргины, и в чье Правление он также входил в послевоенные годы [43].

8 августа 1977 г. Луцкого не стало. Похороны состоялись 11 августа 1977 г. на кладбище Bagneux [44].

Стихи Луцкий начал писать рано (многих его ранних текстов, бережно сохраненных дочерью, мы не приводим), и в течение долгой жизни написал их немало. Конечно, с годами он поэтически развивался, но что-то «вне переменчивых времен» оставалось и неизменным: высокий идеализм и детская непосредственность. Из этой нравственной, душевной незамутненности формировалось мировоззрение Луцкого — его масонство, отношение к Богу, эстетические реакции, пафос духовного изменения мира, вера в Добро, которую не поколебала в нем даже трагическая истории XX века. Будучи современником Сталина, и Гитлера, испытав превращения абстрактного зла в реальную силу человеческого унижения и уничтожения, он тем не менее остался верен благородным душевным порывам и служению Прекрасной Даме (один из своих докладов в ложе он назвал этим блоковским образом).

Будем откровенны, Луцкий не относится к числу поэтов, обладающих резкой, запоминающейся силой дарования. Это неоднократно подчеркивали его критики, ср., напр., в рецензии Ю. Терапиано на сборник стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» (Париж; Нью-Йорк, 1948) (Луцкий представлен здесь такими стихами, как «Приди ко мне, и ласковый и милый», «Старьевщик», «Мне сегодня грустно отчего-то», «Мне о любви не говорить, не петь»): «Луцкий менее индивидуален <по сравнению с В. Мамченко>. Его стихи музыкальны, в них есть и чувство, и мысль, и хорошие образы, но нет резко выраженного поэтического темперамента» [45]. Вероятно, сам поэт хорошо ощущал границы своего творческого дара, но вслед за М. Цетлиным (Амари) мог бы повторить: «Благословляю малый дар,/ Скупой огонь, возженный Богом,/ Его питает сердца жар…» [46].

Согретые этим «сердечным жаром», в стихах Луцкого встречаются несомненные удачи, пусть маленькие, но настоящие открытия, свидетельствующие о том, что он все же поэт, а не ловкий версификатор. Его отношение к поэзии было по-рыцарски бескомпромиссным, честным и открытым. «Поэзия, — записал он как-то, — была для меня музыкой мира, источником наслаждения и мучений, вечным и неизменным спутником моим, и стихи я писал всю жизнь. Я не знаю, писал ли я их для других, я радовался, когда стихи мои нравились, — значит я этим принес людям радость и недаром я назвал Служением книгу моих стихов». Он несомненно слышал что-то свое в ритмическом гуле вселенной и в посещавших его видениях различал «темные рифмы земли, сочетанные с рифмами неба», как сказано в одном из его стихотворных набросков («Слушай мистический бред»).

Когда-то В. Ходасевич, не без раздражения, назвал поэтические философствования Луцкого «наивными» [47]. Не всегда эта «наивность» заслуживает, на наш взгляд, осуждения. Ее историком зачастую служил по-детски чистый, непредвзятый взгляд на

мир. Отсюда такое обилие в его стихах сказочных стилизаций, фантастических образов, снов, а едва ли не сюрреалистическая поэма «Петух» определяется автором как «бред». При этом именно там, где Луцкий отступает от холодноватых умствований и отдается инерции сонно-бредовых видений, стихии фантазии и алогизму, его подстерегают несомненные удачи. В особенности ему удаются стихи, образный строй которых содержит невымученный парадокс, иронический подтекст, лукаво-комический выпад. Поэт, у которого торжество этического императива вызывало наиболее сильные эмоции, Луцкий, однако, силен именно там — и, кажется, догадывается об этом, — где риторическая стилистика или чрезмерная сентиментальность соседствует с иронической усмешкой или суховатым скепсисом.

Безусловным его приоритетом является классическая стиховая форма. Вспоминая начальную эпоху русской поэзии в изгнании, Ю. Терапиано писал в некрологе «Памяти С. А. Луцкого»: «Среди тогдашних поэтов, начавших печататься уже за рубежом, Семен Луцкий должен быть причислен к неоклассическому течению, которое возникло в виде протеста против всяческих новшеств и крайностей, процветавших и в России и за границей в первой четверти нашего века и даже позже» [48]. В традиционных для русского стиха ритмах, строгом и четком синтаксисе, во внешне безыскусных приемах образной экспрессии Луцкого современники усматривали некоторую подражательность Ходасевичу, о чем в частности писали Г. Адамович [49] и М. Слоним [50], хотя З. Гиппиус, например, это категорически опровергала: в письме к Ходасевичу от 24 октября 1926 г. она писала: «Ну, а Луцкий — и кто это еще, Господи! — никогда я не позволю себе сказать такую ересь, что он подражает вам. Согласимся, что он вполне самостоятелен во всем своем размахе. Впрочем, я ни звука сейчас не помню, помню лишь общее впечатление, и этого с меня достаточно» [51].

Стихи приходили к нему как наваждение, как молитва «на своеструнной лире». Судя по датам, стоящим под стихами, текст слагался зачастую в один присест, в течение одного дня. Многое из того, что выходило из-под его пера, для печати не предназначалось. При составлении этого издания мы исходили из ценности данного материала для историко-литературного изучения.

Любимый пунктуационный знак Луцкого — многоточие. Им он пользуется широко и щедро, что далеко не всегда приводит к желаемому результату — выразить нескончаемое многообразие мысли, принципиальную невозможность уложить ее в ограниченные грамматические рамки. Нередко многоточие становится навязчиво-бессмысленным, как всякая обильно эксплуатируемая форма. В этом сказалась некоторая прямолинейность поэта, полагавшего таким образом возместить недостающие эмоционально-экспрессивные краски. Впрочем, как всякая стилевая особенность, многоточие Луцкого — частное проявление общей творческой манеры [52]. Один из наиболее повторяемых поэтических образов Луцкого — ангелы. Русскую эмигрантскую поэзию «первой волны» ангелами не удивишь. См., например, М. Струве («Заскучала ты сегодня, детка…») [53]: