«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Между тем, Н.П. никогда не был у нас и моей матери никогда не видел. Записки вроде: «Подождите меня, Лесинка милая, я скоро вернусь» или «Побежал в клинику, скоро буду» — были перемешаны с письмами с Дальнего Востока и телеграммами от разных сроков. Все это он расположил по своему вкусу, и получилась недурная картина. В довершение ко всему он перехватил мое письмо, которое я поручила опустить в ящик одному приятелю, письмо, содержавшее полубредовые, но очень стремительные пожелания. Я предоставила моей матери с ним расправляться, сама же только заявила категорически, что разведусь с ним [301], как только буду в состоянии.

Ребенок отошёл на очень дальний план. Он тоже пережил много тяжелых дней, когда его чуть не уморили с голоду, не решаясь перевести на искусственное вскармливание. Но, наконец, нашли ему подходящую корову, и няня очень аккуратно выполняла все предписания врача в приготовлении молока. Когда я смогла бывать у ребенка, которого не могла взять к матери, благодаря отсутствию подходящих условий, для меня началась новая мука.

А.Ф. не давал мне буквально прохода. Он пылал то ненавистью, то любовью, то проклинал, то благословлял, даже начал писать стихи, но все это очень мало на меня действовало. Я почувствовала свободу, у меня пропало всякое уважение к моему мужу, который выслеживал меня по городу, бегал по знакомым, сплетничал, клеветал и инсинуировал. Когда 40-летний человек приходит в такое состояние, это смешно, но вместе с тем опасно.

Я была совершенно равнодушна к его выпадам, его слезы меня смешили, но всё же он успел своим языком очень мне навредить. Он распространял обо мне совершенно невероятные истории, и ему, конечно, верили, потому что привыкли верить и не понимали, что он сошёл с ума.

Мою мать он совершенно извел. Он ей писал письма в двадцати страницах, в которых упрекал ее за, что я его не люблю; один день он оскорблял ее всячески в этих письмах, на другой день он молил прощение. Вообще же запутался так и так успел мне навредить всюду, где мог, что могла уже думать о возвращении, даже если бы пожелала [302]. Наконец мне удалось его уговорить развестись. Мы с ним отправились вместе в ЗАГС в довольно хорошем настроении. Барышня, нас разводившая, даже несколько раз сделала нам замечание, что нельзя так шумно себя вести.

А.Ф. думал, что эта формальность доставит мне удовольствие и вернёт меня ему, но получилось как раз наоборот: я отправилась с Гришей [303] в артистический кабачок, называвшийся «Карусель» [304], напилась в первый раз в жизни почти до бесчувствия и в блаженном состоянии приехала с Гришей к его мамаше часа в 4 утра.

Меня уложили спать, наутро очень мило поили кофе, но при уходе его мать сказала, что не желает больше меня видеть, потому что считает неудобным в отношении А.Ф. Это была одна из причин, а другая была та, что Гришина бывшая жена очень переполошилась, бегала к его матери, умоляла ее, чтобы она нас с Гришей как-нибудь разлучила. Гриша проводил меня домой, мы продолжали очень мило встречаться, несмотря на всеобщий заговор против нас. А.Ф., относившийся до сих пор довольно дружелюбно к Грише, старался всячески его очернить в моих глазах, но я только смеялась и назло ему преувеличенно расхваливала Гришины прекрасные качества.

Пришло время подумать о лете, А.Ф. нашел дачу в Детском у своего бывшего ученика. Мы перевезли ребенка, няньку, и я сама там проводила много времени. Но пребывание мое около ребенка было по-прежнему омрачено преследованиями А.Ф., доходившими иногда до насилия. Моя мать жила на даче в Коломягах на Скачках у Кусова [305]. Я довольно часто к ней ездила, чтобы отдохнуть от напряженной атмосферы, бывшей в Детском Селе.

Иногда я на пару дней оставалась одна в городе, навещала своих приятельниц, встречалась с Гришей, мне нравилось быть одной в большой квартире, так я лучше ощущала свою свободу. От этой радости я очень похорошела, и дня не проходило без попыток с чьей-либо стороны со мной познакомиться. Я никогда не пользовалась этими сомнительными возможностями, но все же было приятно в первый раз в жизни чувствовать себя такой молодой, свежей и привлекательной.

Возвращаясь в Детское, я рассказывала А.Ф. о своих приключениях, преувеличивая подробности и приводя его в ужас. «Я тебе говорил, что ты Мессалина» [306]. Это, однако, не мешало ему гоняться за этой Мессалиной, врываться по ночам в ее спальню и всячески афишировать свою несуществующую близость к ней. Среди лета приехал Н.П., мы ездили с ним на Скачки, устроили вечеринку в маминой квартире, пригласили Гришу, одну мою приятельницу и одного молодого адвоката.

В самый разгар нашего веселья явился А.Ф. Я извинилась перед своими гостями и отправилась его выпроваживать. Я его приняла в своей бывшей комнате, сказав, что у меня гости, чтобы он не задерживался. Он очень смиренно принял все это, вручил мне пачку стихов, наговорил кучу комплиментов, слегка похныкал, но дал себя довольно легко выпроводить.

Наше веселье не было ничуть омрачено, Гриша так упился дальневосточной водкой, что заснул на подоконнике, и мы уложили его на мамин диван. Наташа и Сережа явились во втором часу ночи через выломанное стекло на парадной лестнице. Было уже совсем светло, мы допили все, что у нас было, попели немножко и улеглись спать по маминым многочисленным диванам.

Наутро Сережа ушел, а остальные четверо провели остаток дня вместе. Сначала по очереди принимали ванну, потом сообща готовили чай в кухне, причем страшно мешали друг другу, потом отправились гулять — был чудный яркий день — потом вместе обедали и расстались только поздно ночью. Н.П., которого я так ждала еще весной, опять настаивал на том, чтобы я забрала ребенка и уехала с ним. Он мог перевестись в Москву, Петроград, в Ташкент, — куда угодно, где бы мне понравилось жить. Я была очень рада его видеть, но уехать с ним все же не согласилась, так я дорожила моей свободой. «Разводиться ради того, чтобы снова выйти замуж? — Нет, это невозможно», — рассуждала я. И снова провожала Н.П. в дальний путь, ничего не пообещав ему, кроме писем.

Мой ребенок уже вставал в своей корзинке, у него прорезались 4 зуба, его прекрасный характер всем очень нравился. Когда няня отправлялась за козьим молоком для него и брала его с собой, он так приветливо раскланивался со всеми встречными, что прославился по всему кварталу.

Осенью я поступила в производственную киномастерскую под странным названием: «ФЭКС», что сначала означало — «Фабрика эксцентрического актера» [307]. Руководители ее были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22 [308]. Пользуясь своим влиянием на А.Ф., я настояла на том, чтобы и он тоже поступил туда. Я взялась даже подготовить его по акробатике, и надо было видеть, как он дома кувыркался на коврике. Боксу я его тоже начала учить, но это кончилось тем, что я разбила ему нос, и с тех пор он хватал меня за руки, как только я собиралась нанести прямой удар. Я стала 6 раз в неделю ходить на Гагаринскую [309], проводила там с 7-и до 11-и вечера, занимаясь следующими предметами: акробатика (ежедневно), бокс или jui-jitsu, лазание по крышам, американские танцы, иногда верховая езда, киножест и два теоретических предмета — история кино и политграмота [310]. Сначала поступило человек 50, потом понемногу уходили по тем или иным причинам и, когда началась более серьезная работа и съемки, оставалось человек 15.

Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком [311], жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице [312], он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской [313]), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами как у таксы [314]. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились — я доверчиво и откровенно, она — как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам [315].