«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Опасения мои сбылись. Н.П., которого я сначала видела часто, но которого избегала, сделал большую глупость. Моя приятельница сообщила мне, что он лежит в Военномедицинской академии с простреленными лёгкими и пулей между рёбер. Была Страстная суббота, мы были приглашены к маме разговляться, и отправились к ней вечером. Я не выдержала и сказала А.Ф., что это я — причина поступка Глубоковского. Он немедленно презрительно отрёкся от своего приятеля. У мамы я сидела как на иголках, в церкви мне чуть не сделалось дурно, всю ночь я не могла заснуть, мне чудились всякие ужасы.

Утром мы собрались уходить, я рассталась с А.Ф. на углу Кирочной и Литейного, решительно заявив ему, что собираюсь навестить моего друга. А.Ф. сказал, что не советует мне это делать, что лучше всего оставить его в покое. Я не послушалась и все-таки пошла. Чем ближе я подходила, тем труднее мне становилось дышать. У меня подкашивались ноги и кружилась голова, так, что мне пришлось несколько раз остановиться на Литейном мосту, чтобы не потерять сознание. Наконец, я разыскала его палату в бесконечных коридорах Академии.

Мне навстречу вышла сестра милосердия и долго уговаривала меня уйти, потому, что ему так плохо, он еле дышит: между плеврой и лёгким образовалось громадное кровоизлияние. Я обещала не задерживаться дольше минуты и не волновать его и вошла. С совершенно прозрачным лицом и руками, с ввалившимися глазами он лежал обложенный подушками. Я подошла к нему как во сне, протянула руку, не глядя в лицо. Мне было страшно ещё раз увидеть эту худобу, ставшие длинными зубы и эти глаза, смотревшие на меня без всякого упрёка. Он не мог говорить, он потянул меня к себе и шепнул: «Спасибо, Лютик, а, ведь хорошо, что сердце у меня правее, чем у всех людей. Вы придете еще?» — и закрыл глаза.

Я вышла тихонько, в сопровождении сестры милосердия, которая просила меня не тревожить его часто, а спрашивать у нее, если я интересуюсь его здоровьем. С тех пор в течение почти двух месяцев я ходила через день в Военно-мед[ицинскую] академию, очень редко, однако, заходя в палату. Он поправлялся медленно. Пулю вырезали, но кровоизлияния не рассасывались. Пришлось со шприцом вытягивать оттуда кровь. Это было очень мучительно и давало слабый эффект.

Наконец, мне сообщили, что на днях он может выйти. Я взяла с собой для храбрости Ирину, и мы отправились в Фурштатскую, где он жил. У него сидела его сестра милоердия, и я зашла только удостовериться, что он действительно уже может ходить. Он мне сообщил, что на днях уедет в Крым, что он бросает работу здесь и уезжает на Дальний Восток, где будет работать на постройке линии воздушного сообщения. Я обещала зайти к нему перед отъездом, и на этом мы расстались.

До его отъезда мы виделись не один раз, а, по меньшей мере, десять. Он должен был сдать школу, устроить все свои дела, прежде чем уехать в Крым. Но была еще причина, почему он медлил: наши встречи приняли совсем другой характер, мой интерес к этому потомку индийской Раджи удесятерился. Я уже без всякого стеснения заходила к нему во всякое время и проводила с ним часы в интереснейших разговорах. Наконец, удалось проводить его, почти насильно в Крым, и я смогла оглянуться на свою «деятельность».

Жизнь в одной квартире с А.Ф. стала мне очень тягостной, поэтому я переехала в Царское Село к Варваре Матвеевне. У них во дворе был крошечный домик, прямо избушка на курьих ножках [288]. Там были две комнаты, отделанные сосной, печь, водопровод, балкон, все, что нужно, чтобы прожить, ни с кем не встречаясь, месяц-два. Я сама ходила на базар, сама готовила и убирала, но больше всего гуляла, забиралась с книгой в парк и пролёживала где-нибудь под деревом полдня.

Изредка приезжал А.Ф., привозил мне письма от Н.П., но никогда не интересовался их содержанием Мы молча проделывали длиннейшие прогулки, потом я кормила его чем-нибудь, и он уезжал обратно в город. Наконец, вернулся на несколько дней Н.П. Я поехала его повидать и нашла, что он очень поправился и загорел. Единственное, что осталось как последствие ранения, было опустившееся плечо и… невозможность больше летать.

Несколько дней его пребывания в Петрограде мы были почти неразлучны, потом он уехал и попросил меня подумать — не соберусь ли я приехать к нему в Читу или во Владивосток. Я опять проводила его и в тот же день вернулась в Царское, не повидав А.Ф. Но этот толстокожий ничего не замечал. Да и нечего, в сущности, было замечать, кроме того, что в лице Н.П. я нашла искреннейшего, преданнейшего друга. В Царском я прожила до глубокой осени, написала массу стихов, выгнал меня только холод. Вернувшись, я опять перевернула весь дом вверх дном, чем привела в ужас А.Ф., вернувшего себе за лето свои холостяцкие привычки.

На это время наши дела несколько улучшились, и мы смогли остаться на зиму во всех комнатах, ничего не меняя. Мне хотелось опять служить — эта жизнь канарейки в клетке стала мне совершенно невыносимой, А.Ф. и слышать не хотел. Мы ссорились, и я по целым неделям проводила у матери, пока А.Ф. не приходил за мной и после долгих разговоров, преимущественно между ним и моей матерью, уводил меня.

Я по-прежнему получала письма с Дальнего Востока, очень грустные и нежные, сама отвечала редко — о чем мне было писать этому человеку, который любил меня, несомненно, но идеализировал слишком. Однажды я получила телеграмму, которая сообщала, что он лежит с переломанной ногой совершенно один в госпитале, умоляет меня приехать. Я ужасно мучилась, но все же не сдвинулась с места. Разве я могла, разве я смела? Я ему отвечала: «Люблю и помню, приехать не могу». После этого наступило долгое молчание с его стороны.

Между тем А.Ф. чрезвычайно увлекался своими институтскими делами, ездил несколько раз в Москву в Наркомпрос [289], ко мне был очень нетерпелив и раздражителен, но я теперь очень легко переносила как его долгие проповеди, так и его молчание, длившееся иногда по нескольку дней. У меня было большое желание иметь, наконец, ребёнка, я знала, что мне очень трудно будет обмануть бдительность А.Ф. в этом вопросе, но я была упряма и не теряла надежды.

В конце 1922 г. мне пришлось совершить первое, длинное самостоятельное путешествие, мне подвернулась возможность поехать с группой эстрадников на Дальний Восток. Кроме надежды случайно, может быть, увидеть Н.П., у меня было ещё желание встряхнуться немного, повидать людей и места, где я еще не бывала. Я недолго размышляла, собрала маленький чемоданчик и уехала; ни с кем не попрощавшись: с А.Ф. я ссорилась накануне; он был уверен, что я у матери, а мать моя, которая очень редко у нас бывала, считала, что я дома, и не беспокоилась.

Компания наша состояла из молодёжи, такой же легкомысленной, как и я. Единственным солидным человеком был немолодой, глубокомысленный баритон, заменявший нам распорядителя и бывший действительно на высоте во всех трудностях нашей кочевой жизни. Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься на этот дальний путь после ухода белых.

Наше путешествие до Читы продолжалось 10 дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер. Как это было в действительности, один Бог знает. Мы были недовольны собой ужасно, но публика приняла нас, как редко принимают и знаменитости, мы набрались храбрости, чтобы ехать дальше, «пленять своим искусством свет». У меня было два номера: танец Пьерро из «Арлекинады» и вальс Саца [290]. Когда мы садись в поезд, у меня дрожали колени от усталости, потому что каждую вещь пришлось повторить по шесть раз. Все это было очень мило, но заработок наш ушел почти целиком на уплату помещений, рекламы, света и пр.

Следующим местом был Хабаровск. Там мы ничего не платили за помещение, но ничего и не заработали. Ни в Чите, ни в Хабаровске Н.П. не оказалось. Я была очень разочарована, и мой пыл значительно охладел. Владивосток я помню, как во сне, мы пробыли там три дня, приобрели массу друзей и поклонников, но от этого радости было немного — нам еле удалось собрать на обратную дорогу.