162. «Не одиночество наедине…»
Не одиночество наедине,
Не темный миф, а дух Санкара
Во мгле упанишад живет во мне —
В расщелинах тоски и жара.
Я не хочу того, чего хочу.
Я не хочу и постигаю,
Прижав уста к горячему лучу,
Холодную, немую Майю.
Твоя рука во мгле упанишад…
Твой девичий, высокий голос…
И густолиственный зеленый ряд…
И в поле захмелевший колос…
163. «В такую ночь с седым рассветом…»
В такую ночь с седым рассветом
Она впервые в дом к тебе пришла —
Твое безликое в тебе отметить:
Так много скуки и так много зла.
Являлась вновь сквозь жизни скрежет,
Порою днем во время торжества.
И вот в последний раз всё те же
Ее приход и вещие слова.
Все пелены — твое безумье —
Ты их копил, лелеял, умножал —
Все сорваны, и ты — чужим зачумлен —
Ты говоришь: «чей это час настал?»
Что расцвело так просто и беззлобно
Под этим взглядом мудрым и простым?
Оно в тебе и — Ей одной подобно —
С тобой отходит к берегам иным.
164. «Шла — тихая — во тьме… Остановись!..»
Шла — тихая — во тьме… Остановись!
И замерла над пропастью она.
В своем убранстве отходила высь
И, как всегда, земля была пьяна
Жестокостью и жадностью и тьмой.
Откуда зов? Никто не звал. Никто
Не услыхал, как детскою стопой
Она ушла в земную грязь, в ничто.
165. «Смеешься, попирая землю…»
Смеешься, попирая землю.
Нога твоя крепка, юна.
Иду с тобой. Молчу и внемлю,
Какая будет тишина.
Как солнце золотом и тушью
Надгробья оросит плиту.
Как мы сквозь ужас и удушье
Вернемся в тлен и пустоту.
166. «Подъемлет глыбу торса, камень век…»
Подъемлет глыбу торса, камень век.
В устах песок и глина. Темень чрева
Так покидает первый человек —
Он, предвосхитивший посевы.
Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.
Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.
И слышит первую по телу дрожь.
И лижет губы языком шершавым.
167. «Письмо ее… Какая в нем тревога!..»
Письмо ее… Какая в нем тревога!
В дыханьи частом строки до конца.
И точно крылья, крылья у порога —
Загар колосьев и загар лица.
Как пальцы в дым… как спутанные травы,
Огромных слов порыв и немота.
И чем же боль, чем скорбь свою прославить?
Глаза ликуют и молчат уста.
Ее проводят ночи и созвездья…
Откройте окна! Всполошите дом!
В забвеньи, Господи, Твое возмездье —
В тишайшем, в рокотном, в ночном.
168. «Он знал, как все, что помощи не будет…»
Он знал, как все, что помощи не будет,
Зажав в руке просительную дрожь.
Прошла сестра, твердя свое о чуде —
Предвечную, сегодняшнюю ложь.
Был день осенний тих и душен.
Дрожал закат за оловом ветвей.
Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,
Склонялся тише, ласковей, свежей.
И было свежести от сердца до ладони
И алый мимо глаз и на устах поток.
Прошла сестра и, не расслышав стона,
Швырнула в солнце ледяной платок.
169. «Склонялся в прах к ее ногам…»
Склонялся в прах к ее ногам
И припадал к стопам жестоким.
Был непомерен по ночам
Их мир болезненно глубокий.
И был такой уж уговор:
Ей не шептать, не шевелиться,
И только постигать покор
Того, кто так умел молиться.
170. «Вечность это первый день…»
Вечность это первый день.
День второй — мгновенье.
Время, память, светотень,
— смерть — тленье.
На столе моем часы
Кутают и душат.
На столе моем часы
Мирозданье рушат.
Над провалом из клубка
Вислоухий лоб щенка…
Кто-то: осади назад!
Кто-то: становися в ряд
Все… щенята…
171. «Швырком руки за синий перелесок…»
Швырком руки за синий перелесок
Все эти дневники — швырком руки.
В туманном мире люстры и подвесок
Нам не бежать с тобою взапуски.
Так вышивает время… Из кареты
Выходит Пушкин, из другой — Дантес.
Так женщины влюблялись в эполеты
И перелесок превращался в лес
Ползучих тайн, на тайны не похожих.
Мы снова там… Поляна. Деревцо.
Как каждый пень, былинка нас тревожат!
И мы глядим в заветное лицо.
