Энергия хлещет за борт
И вызов кидает бездне,
И молодость пишет рапорт
В приливе морской болезни. —
И пишет она, что так-то
И так-то обидны факты,
И с берегом нет контакта,
И отдыха нет от вахты —
«Простите мое нахальство,
Но слишком душу качает…»
И с флагмана ей начальство
По радио отвечает:
— Чем старше судно морское,
Тем глубже его осадка —
Сначала нам нет покоя,
А после нам очень сладко.
И жребий, для всех единый,
Состарит ваш юный трепет
И парализует тиной
И ракушками облепит, —
Вперед же, смолою вея
По картам следуя здраво:
Гребите пока левее —
Успеете взять направо!
«Noli tangere circulos meos!»
— Не касайся моих чертежей, —
Не смывай их, о девушка Эос
Из-за влажных ночных рубежей!
Роковые колышутся зори,
Непогодою дышит восток,
И приливное рушится море
На исчерченный за ночь песок.
Под веслом со случайной триремы
В Архимедовой мудрой руке
Непонятный узор теоремы
Возникал на прибрежном песке.
И в изгнаньи, с холодной отвагой,
Чертежи политических карт,
Как учитель, изломанной шпагой
Выводил по земле Бонапарт.
И, подобный небесному гостю,
Отрешенный от мира поэт
На куртине нервической тростью
Проводил фантастический след.
Но, как варвар, жестокое, утро
И прилив одичалых морей
Отомстили — и старости мудрой,
И отваге, и грезе моей…
Для каждого из молодых людей,
Когда ему ни в чем не повезло бы,
К тем, кто удачливей, к тем, кто сытей,
Возможны вспышки зависти и злобы. —
Любимцам женщин, чей нетруден хлеб,
Чей счет от жизни наперед отстрочен,
Он может крикнуть, что их бог нелеп,
И, сквернословя, надавать пощечин.
А если бы ожесточенный дух
Его смутил завистливым стремленьем
И злобой к тем, чей жар давно потух
С давным-давно ушедшим поколеньем,
То и тогда, смертельно побледнев,
Пред склепом их, пред их изображеньем,
Он утолил бы свой бессильный гнев
Слепым, но справедливым разрушеньем…
Ни к тем, кто жив, ни к тем, кто в прошлом спит, —
К тем, кто в грядущем, тайном и неблизком,
К ним, шествующим, счет моих обид
И список жалоб с безнадежным иском!
От наших рук тебя твой возраст спас,
И все мы в жертву твоего наследья,
О правнук наш, сияющий за нас
С вершин ненаступившего столетья!
Розой отрочества туманного,
В ожиданьи усекновения,
Голова моя Иоаннова
Вознеслась над садом забвения.
Но как буря — страсть Саломеина,
Небо юности хлещут вороны,
Роза сорвана и развеяна
И несётся в разные стороны.
А ложится жатвою Ирода,
После боя чёрными хлопьями,
Где долина старости вырыта
И покрыта ржавыми копьями…
Отяжелела славою земля —
И трехтысячелетним взором
Рим императора и короля
Обводит выветренный форум.
Гляди: он жив! он в мире вновь один!
В нем нет ни лап, ни колоколен,
И боги льстят, и боги просят вин,
И цезарь весел и доволен.
Опять рычат объезженные львы,
Опять подожжена столица,
Лавровый нимб — у каждой головы
И в каждой матери — волчица.
Пусть над землей — безмолвие и гнет,
И горьки дни, и ночи тяжки —
Но Рим горит, но слава сердце жжет,
И львы у цезаря в запряжке!
Которое солнце заходит,
А звезды, как прежде, дрожат
И древнюю землю уводят
На путь ежедневных утрат.
И вечер — и снова немая
Утрата скользит от меня,
Точеные руки ломая
И греческим торсом звеня.
И с каждой ночною потерей
Бездушие гипсовых глаз,
Безмолвие ваших мистерий,
Богини, теряю я в вас.
Не жду откровения свыше,
Но вижу: пустеет музей,
Чредой оголяются ниши
Души одичалой моей.
Директор? Но он равнодушен:
Не он тут поставил богинь,
Не он их из пыльных отдушин
Пускает в небесную синь.
Когда же последние пери
Закончат последний побег:
Директор уйдет, а на двери
Напишет: «закрыто навек».
