Нежнее неба

Здесь начинается новый этап биографии нашего героя, документированный куда как хуже первого. Он практически полностью порывает отношения с официальной литературой: проекты вольных альманахов иссякли, а об отдельной книге политическому преступнику думать, конечно, не приходилось. Несмотря на крайне бережное отношение Минаева к своему архиву, документов 30-х и 40-х годов там осталось совсем немного: собственно, переписка его всегда была незначительной по объему, а в новых обстоятельствах она почти полностью сошла на нет, так что о круге его общения мы можем судить почти исключительно по посвящениям, выставленным над стихами. Один из первых экземпляров «Прохлады», врученных после отсидки, был преподнесен Юдифи Давыдовне Гиттерман – и на этой истории надо остановиться поподробнее.

Во второй половине 1910-х годов в Одессе жил поэт Михаил Исаевич Гиттерман [86]. От шумного круга впоследствии прославленных рифмующих одесситов он держался несколько поодаль, благодаря чему в литературные летописи не попал. В 1922 году в Одессе он выпустил единственную книжку стихов; в 1926-м переехал в Москву; в дальнейшем печатался только на эсперанто, которого, кажется, был большой знаток. С Минаевым он и его жена Юдифь Давыдовна были знакомы, вероятно, с 1928 года: 21-го марта Михаилу Исаевичу была преподнесена «Прохлада», а уже 1 июля его жена писала в Нижний наслаждавшемуся семейной жизнью Минаеву подробный отчет о праздновании дня рождения Пушкина в московских литературных кругах:

За несколько московских лет Гиттерман сделал внушительную карьеру, добравшись до должности начальника отдела Всесоюзного Комитета стандартизации при Совете Труда и обороны. Обстоятельство это оказалось для Минаева спасительным: лишенный средств к существованию, с клеймом обвинявшегося в государственном преступлении – он мог рассчитывать лишь на сугубо незамысловатую работу, но, благодаря протекции Гиттермана, был принят к нему в отдел. Круг его занятий здесь был, кажется, широк и неопределенен: редактирование ведомственного журнала, текущая переписка, заботы о полиграфической стороне дела. Случались, впрочем, и экзотические поручения:

Кажется, несмотря на рифмованные сетования («А я средь каменной Москвы, / В шумливом Рыбном переулке, / Стандартизирую – увы! – /Колеса, ободы и втулки»), работа эта была ему по душе. Как и в любых сообществах, куда его забрасывала судьба, он находил себе и собеседников, и приятелей, и пищу для сатирических упражнений:

Несмотря на обилие стихов эпохи стандартизации и сохранившуюся двустороннюю переписку с Гиттерманами [89], мы не можем установить доподлинно, до какого года продолжалась его работа здесь [90]. Служебная переписка ограничена периодом 1930–1934 годов; в стихах местные реалии фиксируются также до 1934 года. Но при этом в архиве хранятся справки о краткосрочной, но все-таки службе Минаева контролером-статистиком в «Стройобъединении» ВДНХ РСФСР (август-ноябрь 1930), секретарем на курсах технормирования Всехимпрома (датирована 7 марта 1931), корреспондентом во Всесоюзном комбинате Планового заочного образования (с 7 января по 19 апреля 1932 года) [91]. Как это примирить, я пока не представляю: кажется, эти должности не подразумевали посменной работы или совместительства. Также не очень понятно, чем эпоха стандартизации в жизни Минаева закончилась: просто всякие упоминания о сослуживцах исчезают из стихов.

Собственно говоря, с середины 1930-х годов почти единственным (и уж во всяком случае – центральным) источником для реконструкции биографии Минаева становятся его стихи: он поневоле воплотил (несколько модифицировав сообразно времени) давнюю символистскую идею о том, что биография автору не нужна, ибо все нужное скажут его тексты. Только по стихам мы можем вообразить круг его общения: вдруг среди них появится короткий мадригал Е. К. Фофановой («Владелица – не дочка управдома, / А Константина Фофанова дочь!») – отражение это случайной встречи? Или знак какой-то совместной, может быть даже историко-литературной работы? (Она занималась сбережением и истолкованием текстов отца и брата). Только по стихам мы сможем судить о складывающемся его романе с будущей женой – Евгенией Ильиничной Фроловой – и скудость источников не позволяет вообразить ее облик хотя бы с минимальной полнотой.

В 1933 году он, само собой, дарит ей «Прохладу»; инскрипт написан на «Вы», но лирическая струна басовито рокочет уже где-то между третьим и четвертым катренами: «Пусть будет Вам вдвойне милее, / Устав от дум, забот и дел, / Дышать «Прохладой» в той аллее, / Где вместе с Вами я сидел». Три года спустя стихотворение, адресованное ей, проникнуто уже совершенно семейной заботой – равно как и ее ответные письма из санатория [92]. В ближайший круг их общения входила Н. П. Кугушева, незадолго до этого вышедшая замуж за Г. Г. Бартеля; в частности, в один из предвоенных годов они вчетвером отдыхали на даче Танеевых в подмосковном Демьяново, недалеко от Клина. В этот или в предыдущий год Минаев ненадолго получил работу, косвенно связанную с литературой – в Рекламно-издательской конторе Московского отделения Книготоргового объединения Государственных издательств (МОГИЗ). Должность его, согласно справке, выписанной летом 1937 года, называлась довольно скромно – «редактор каталожного отдела» [93]. Повинуясь своему обычному инстинкту трансформации реальности в ладные стихи, Минаев быстро описал новых сослуживцев, а заодно и предложил образец рифмованной рекламы объединения («Надевай-ка сапоги-с / И кати скорей в Могиз!..»), вероятно, не принятый недальновидным работодателем.