Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

И вдруг на этой почти недосягаемой высоте, где все так прекрасно и совершенно, хотя чуть-чуть холодновато, — неожиданная тоска по «юдоли дольной», по не страшному, в сущности, земному аду, который, как это ни странно, в каком-то смысле к раю ближе, чем сияющий ледяной Монблан, и от которого, увы, осталось одно воспоминание:

И странно, будто из другого стихотворения:

Толковать эти строки, очевидно, следует так: от некогда несметных богатств души остались жалкие крохи:

И среди этих крох, в виде награды за лишения и жертвы, нежданно и непрошено возвращенный «Рай» или, вернее, право на вход туда и на участие в трапезе «блудных сынов».

Как справится Смоленский с этим искушением — искушением жалости, — покажет будущее. Но оно не из легких. Жалость побеждается любовью, а любовь великая беззаконница, и дело иметь с ней всегда опасно.

Многих стихов Смоленского мне, к сожалению, в этой статье коснуться не удалось, в частности, стихов о России. Не потому, однако, что я их считаю слабее других. Они просто не попали в мою «линию». Кроме того, они, по-моему, для Смоленского не так уж характерны, несмотря на его русскость. Я понимаю, что ему важно было свою любовь к России высказать, но ею круг его интересов не замыкается.

Его главная тема — вернее, три темы — о человеке, любви и смерти. Но современна поэзия Смоленского не оттого, что человек, пока жив, будет этим интересоваться, а прежде всего оттого, что вопрос, быть или не быть человеку, решается как раз сейчас. И тут опыт Смоленского мог бы нам пригодиться. Надо только уметь прочесть его стихи и не бояться живущего в нем чудовища, от которого он бежит, как от смерти, но имя которому — Свобода.

С.К. Маковский — поэт и человек [80]

В октябре 1895 г. в Финляндии, в санатории Рауха, известный датский критик и публицист Георг Брандес [81] познакомился с русским юношей и его сестрой. Юношу звали Сережа, ему было 17 лет, сестре — 16, и звали ее Елена [82]. Это были дети знаменитого русского художника Константина Маковского [83].

В девятом томе своих сочинений «Страны и люди» Брандес подробно описывает это знакомство, удивляясь ранней зрелости молодежи славянских стран, в частности своих юных русских друзей.

«Их развитие, — пишет он, — соответствовало бы в Дании развитию 30-летнего мужчины и по крайней мере 30-летней женщины… Сережа еще школьник и только в будущем году станет студентом, так как его долгое пребывание за границей задержало ход его учения. Мы, взрослые, тем не менее разговаривали с ним как с равным. Почти не было случая, чтобы разговор на отвлеченную тему его смутил. Он, который сидит и готовит для школы своего Вергилия [84], в совершенстве знает историю, естественную историю, современную литературу и философию. Для меня загадка, как мог он эти знания приобрести. Вероятно, это объясняется необыкновенной способностью схватывать и усваивать, способностью, какую я в жизни встречал всего раз или два. Когда, случалось, заходила речь о книгах трудных, мне, грешным делом, казалось, что он их знает либо по выхваченным отрывкам, либо по журнальным статьям. Но нет! После тщательной проверки оказалось, что он их действительно изучил досконально, как, например, далеко не легкую книгу Милля о философии Гамильтона [85]».

Кроме необыкновенной способности «схватывать и усваивать», Брандес отмечает успех, какой семнадцатилетний Сережа имел уже в то время у прекрасного пола, главным образом у подруг своей сестры.

«Вероятно, он был раньше довольно развязным и много о себе воображающим мальчишкой, — продолжает Брандес, — но это прошло. Через год голова его будет полна теми девицами, какие уже и сейчас приходят в восторг, стоит ему только открыть рот. Но сейчас у него еще слишком много дела, чтобы ими заниматься. Нет картины милее, чем когда он сидит в кругу нескольких девушек, в том числе своей сестры, и с глубочайшей серьезностью читает им филологический трактат Эрнеста Жана Психари “История поцелуя”».

Если к этому прибавить любовь к природе, черту в высшей степени характерную, но которую Брандес, по-видимому, не имел случая наблюдать, портрет Маковского в общих чертах готов.

Дополняет этот портрет бывший товарищ Сергея Константиновича по Петербургскому университету Леонид Галич [86] в статье «Отблески русского Парнаса» в «Новом русском слове» от 30 ноября 1949 г. Вместе с Маковским, Осипом Дымовым [87], Леонидом Семеновым [88] и Аркадием Румановым [89] он основал еще до первой русской революции товарищеское издательство «Содружество». В этом издательстве вышла, в 1905 г., первая книга стихов Маковского [90]. Вот что о ней пишет Галич, вспоминая буйные годы их молодости: «Мы были тогда еще очень по годам незрелы. Но в стихах Сергея Маковского даже в ту пору не было ни крайностей, ни сумбура. Он уже тогда тщательно взвешивал слова на своих почти педантически проверенных весах и ни одному не давал слишком уже взволнованно перетягивать другие. Стихи были такие же благовоспитанные и высококультурные, как и сам автор. У Маковского были те знания, то образование, та изощренность, которых не было, например, можно сказать, ни в одном из участников «кружка Случевского» [91], т. е. ни у одного из старомодных поэтов. В этом смысле Маковский был модернистом, если считать высоту культурного уровня одним из признаков модернизма».

Но далее Галич совершенно справедливо замечает, что в модернизме были крайности и сумбур. Там было иногда переплескивающееся через край кипение, была подчас подкупающая молодая наивность. В этом смысле Маковский никогда даже близок модернизму не был. Чего-чего, а уж простодушия и наивности в этом превосходно воспитанном и отлично образованном человеке не было ни следа. Когда-то Гейне [92], прочтя первую, совсем юношескую пьесу Гёте [93] эпохи «Бури и натиска» — «Гец фон Берлихинген», в которой молодой автор хотел показать себя буйным варваром, сказал: «Львица сразу родила львенка, а не котенка». Вспоминая эти слова, Галич говорит о первых стихах Маковского, что они напоминали именно грациозных и осторожно лавирующих между хрупкими предметами котят, подобно знаменитому коту Леона Блюма, о котором в своих воспоминаниях рассказывает З. Гиппиус [94]. Читателю, как и гостям Блюма, не приходилось беспокоиться: все будет цело. «Мы, грешным делом, — замечает Галич, — ставили это Маковскому в вину».