Стихи

и - молча, молча, как будто вовсе я не человек. Я раньше, помню, плакала бессонно, теперь уже умею засыпать. Какой я стала...

Все дают мне сорок, а мне ведь, Лиза,

только тридцать пять! Как дальше буду?

Больше нету силы... Ах, если б у меня любимый был. Уж как бы я тогда за ним ходила, пускай бы бил, мне только бы любил! И выйти бы не думала из дому и в доме наводила красоту. Я ноги б ему вымыла, родному и после воду выпила бы ту..." Да это ведь она сквозь дождь и ветер летела молодою-молодой, и я

я ей завидовал,

я верил раздольной незадумчивости той. Стих разговор.

Донесся скрип колодца и плавно смолк.

Все улеглось в селе. и только сыто чавкали колеса по втулку в придорожном киселе... Нас разбудил мальчишка ранним утром в напяленном на майку пиджаке. Был нос его воинственно облуплен, и медный чайник он держал в руке. С презреньем взгляд скользнул по мне, по тете,

по всем дремавшим сладко на полу: "По ягоды-то, граждане, пойдете? Чего ж тогда вы спите?

Не пойму..." За стадом шла отставшая корова. Дрова босая женщина колола. Орал петух.

Мы вышли за село. Покосы от кузнечиков оглохли. Возов застывших высились оглобли, и было над землей сине-сине. Сначала шли поля,

потом подлесок в холодном 1000 блеске утренних подвесок и птичьей хлопотливой суете. Уже и костяника нас манила, и дымчатая нежная малина в кустарнике алела кое-где. Тянула голубика лечь на хвою, брусничники подошвы так и жгли, но шли мы за клубникою лесною за самой главной ягодой мы шли. И вдруг передний кто-то крикнул с жаром: "Да вот она! А вот еще видна!.." О, радость быть простым, берущим, жадным! О, первых ягод звон о дно ведра! Но поднимал нас предводитель юный, и подчиняться были мы должны: "Эх, граждане, мне с вами просто юмор! До ягоды еще и не дошли..." И вдруг поляна лес густой пробила, вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах. У нас в глазах рябило.

Это было, как выдохнуть растерянное "ах!" Клубника млела, запахом тревожа. Гремя посудой, мы бежали к ней, и падали,

и в ней, дурманной, лежа, ее губами брали со стеблей. Пушистою травой дымились взгорья, лес мошкарой и соснами гудел. А я...

Забыл про ягоды я вскоре. Я вновь на эту женщину глядел. В движеньях радость радостью сменялась. Платочек белый съехал до бровей. Она брала клубнику и смеялась, смеялась,

ну, а я не верил ей. Но помню я отныне и навеки, как сквозь тайгу летел наш грузовик, разбрызгивая грязь,

сшибая ветки, весь в белом блеске молний грозовых. И пела женщина,

и струйки,

струйки, пенясь, по скользкому стеклу стекали вкось... И я хочу,

чтобы и мне так пелось, как трудно бы мне в жизни ни жилось. Чтоб шел по свету

с гордой головою, чтоб все вперед

и сердце, и глаза, а по лицу

хлестанье мокрой хвои и на ресницах

слезы и гроза. 1955 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

* * * Не понимаю,

что со мною сталось? Усталость, может,

может, и усталость. Расстраиваюсь быстро

и грустнею, когда краснеть бы нечего

краснею. А вот со мной недавно было в ГУМе, да, в ГУМе,

в мерном рокоте

и гуле. Там продавщица с завитками хилыми руками неумелыми и милыми мне шею обернула сантиметром. Я раньше был несклонен к сантиментам, а тут гляжу,

и сердце болью сжалось, и жалость,

понимаете вы,

жалость к ее усталым чистеньким рукам, к халатику

и хилым завиткам. Вот книга...

Я прочесть ее решаю! Глава

ну так,

обычная глава, а не могу прочесть ее

мешают слезами заслоненные глаза. Я все с собой на свете перепутал. Таюсь,

боюсь искусства, как огня. Виденья Малапаги,

Пера Гюнта,мне кажется,

все это про меня. А мне бубнят,

и нету с этим сладу, что я плохой,

что с жизнью связан слабо. Но если столько связано со мною, я что-то значу, видимо,

и стою? А если ничего собой не значу, то отчего же

мучаюсь и плачу?! 1956 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

* * * Не понимать друг друга страшно не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно, так же страшно во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним. И, наделен познаньем ранним, я душу нежную твою не оскорблю непониманьем и пониманьем не убью. 1956 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

* * *

И. Тарбе

Я груши грыз,

шатался,

вольничал, купался в море поутру, в рубашке пестрой,

в шляпе войлочной пил на базаре хванчкару. Я ездил с женщиною маленькой, ей летний отдых разрушал, под олеандрами и мальвами ее собою раздражал.

Брели художники с палитрами, орал мацонщик на заре, и скрипки вечером пиликали в том ресторане на горе.

Потом дорога билась,

прядала 6c5 , скрипела галькой невпопад, взвивалась,

дыбилась

и падала с гудящих гор,

как водопад.

И в тихом утреннем селении, оставив сена вороха, нам открывал старик серебряный играющие ворота.

Потом нас за руки цепляли там, и все ходило ходуном, лоснясь хрустящими цыплятами, мерцая сумрачным вином.

Я брал светящиеся персики и рог пустой на стол бросал и с непонятными мне песнями по-русски плакал и плясал.

И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга, пугливо голову склоня, смотрела маленькая женщина на незнакомого меня.

Потом мы снова,

снова ехали среди платанов и плюща, треща зелеными орехами и море взглядами ища.

Сжимал я губы побелевшие. Щемило,

плакало в груди, и наступало побережие, и море было впереди. 1956 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

* * *

В. Бокову

Пахнет засолами, пахнет молоком. Ягоды засохлые в сене молодом.

Я лежу,

чего-то жду каждою кровинкой, в темном небе

звезду шевелю травинкой.

Все забыл,

все забыл, будто напахался,с кем дружил,

кого любил, над кем надсмехался.

В небе звездно и черно. Ночь хорошая. Я не знаю ничего, ничегошеньки.

Баловали меня, а я

как небалованный, целовали меня, а я

как нецелованный. 1956 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

ЛЮДИ

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы, как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил и с этой незаметностью дружил, он интересен был среди людей самой неинтересностью своей.