СквозьК...

Всем этим я сумбурно поделился с К.А., и он предложил мне сообщить об этом разношерстной публике, шатавшейся по Манежу и подходившей то к одной, то к другой сцене.

Конечно, с академической точки зрения вылезать с такими серьезными и одновременно спорными тезисами на эстраду было чистейшим варварством и непростительной вульгарностью. Меня вдохновлял пример футуристов, которые умудрялись совмещать научные дискуссии с арт-скандалами. Впрочем, на последнее я не претендовал – просто (который уже раз в жизни!) вспомнил рассказ И. Андроникова «Первый раз на эстраде». Мне предстояло доходчиво и кратко объяснить простой советской молодёжи то, что я и сам не до конца понимал. Что я и сделал.

Не скрою, у меня осталось ощущение огромного камня, брошенного в бездонную пропасть, – никакого встречного звука, никакой ответной реакции. Да и какая могла быть реакция? Это же был карнавальный калейдоскоп! Конечно, вне академической науки тема неизбежно снижалась; но, с другой стороны, возникла-то она именно в этом, игровом контексте, он был для нее родным! Лингвистический универсум мог быть не только научным понятием, но и поэтической программой!  Теперь, знакомясь с творчеством Вилли Мельникова, я более чем когда-либо уверен в своей правоте.

Ноябрь. Предстоял вечер в библиотеке на Чистых прудах (тогда – еще станция метро «Кировская»). Как всегда, вести его должен был Кедров, а я – изображать хорошего непишущего мальчика. Но К.А. возьми да и скажи: «Как-то неудобно и вести вечер, и выступать на нем. Может быть, ты будешь вести?» Видать, его вдохновила моя революционная речь в Манеже.

Не скрою, предложение показалось мне очень лестным. Но я не знал – как?! В Манеже побубнил пять минут и ушел, а здесь мне, зажатому занудному студенту-четверокурснику, надо было держать на себе всю конструкцию выступления.

Однако я денек подумал и согласился.

Конечно, «ДООС» немного приобрел в моем лице. Конечно, мне приходилось постоянно напоминать себе, что я не на заседании Научного студенческого общества. Конечно, К.А. был все время на подхвате. Но позорного провала не случилось, хотя кедровский конферанс и по сей день остается для меня непокоренной вершиной. Начало было положено. Ведомый стал изображать ведущего.

Дальше был декабрь, Центральный дом художника. Зал хоть и не самый большой, но, во-первых, несравнимо больше библиотечного, а во-вторых, настоящий – со сценой, рампой, микрофоном и пр. Публика пришла самая разная – не то чтобы все свои. Но ведь только для своих какой смысл?! Свет в зале не тушили. Я посмотрел на это море (как мне тогда показалось; на самом деле зал не был заполнен) людей и бросился на/в него, как в холодное море. Кажется, была какая-то сложная программа со множеством участников, надо было быстро и просто объяснить, что их объединяет, при чем здесь звездное небо и т.д. Как раз накануне я где-то вычитал поразивший меня факт: оказывается, число клеток человеческого тела того же порядка, что и число звезд во Вселенной. Едва я сообщил об этом прибалдевшей аудитории, как из зала раздался голос Ани Герасимовой: «Ты что, считал?» Я растерялся. Во мне еще жил академический предрассудок безусловного приоритета лектора над аудиторией, его неприкосновенности. Но тут же я вспомнил, что здесь правила игры другие. И вдруг слышу, кто-то кричит ей в ответ моим голосом: «Да, всю ночь, еле успел».

С тех пор, как в нашем Отечестве началось кратковременное, хотя и не повсеместное смягчение государственных нравов, я не оставлял надежды свести две стороны моего бытия, соединить, казалось бы, несоединимое – современный авангард и университетскую аудиторию. Ведь не всегда же между ними возвышалась Берлинская стена отчуждения! Вечер в Доме студента на Кравченко был неудачен и малолюден – я хотел услышать «Партант» в самом МГУ. Единственной инстанцией, которая могла бы пригласить «доосов» без ущерба для собственной репутации, умеренно сочетавшей серьезность и легкомыслие, было Научное студенческое общество. Переговоры с его вождями велись несколько месяцев; наконец выбрали взаимно устраивавшую всех дату – 7 апреля 1987 года, вторник, 18 часов.

Это был самый главный день в моей жизни! Как я готовился к нему! Андрей Бондаренко написал десяток афиш (как жаль, что у меня не сохранилось ни одной!), я и не помню еще кто развесили их не только в корпусах МГУ, но и в местах наибольшего скопления интеллектуальной молодежи столицы: выставочных залах, институтах… Сейчас бы это назвали «Презентация ДООСа в МГУ». Как назвали тогда – не помню. Я нервничал страшно: боялся, что не будет публики, что не придут выступающие. А больше всего боялся, что те и другие друг другу не понравятся, поскольку взаимная настороженность была колоссальной.

Но, несмотря на все страхи, я был заинтересован в максимально профессиональной аудитории. Поэтому персонально пригласил на вечер Максима Ильича Шапира – тогда еще восходящую филологическую звезду, который, как я знал, интересуется авангардом, хотя и не является его адептом.  И выступающие пришли, и публика. Кажется, это происходило в аудитории №7 на первом этаже первого гуманитарного корпуса.

Вот тут я по-настоящему почувствовал себя ведущим. Одно дело выступать на молодежных площадках, и совсем другое – в alma mater. Здесь действительно требовалось установить взаимный контакт – и кому как не мне предстояло это сделать? Я был средостением между теми и другими. Университетскую публику надо было настроить на понимание того, что ей предстояло услышать, а выступающих – смягчить по отношению к тому, как их могут воспринимать. Конечно, диковато было видеть, как консервативная университетская профес­сура слушает рассказ К.А. о метаметафоре. Но, с другой стороны, каких-нибудь три года назад и я был такой же.

Мы постарались собрать всех, кто смог прийти. Кажется, были Наташа Михайлова, Кацов и даже Кисина. Лера Нарбикова читала отрывок из романа. Егор Радов поразил чопорную интеллигенцию рассказами о надувной женщине и «Хочу быть юкагиром!» Выступал Даенин. Конечно, были Ходынская, Лена Кацюба и К.А. Нельзя сказать, что принимали плохо. Скорее никак. Чтение шло в тишине, набухавшей напряжением.  Всем запомнился перелом в ходе вечера. Лена читает «Свалку». Филологи ошарашены.

Все новые башмаки новы одинаково,

каждый рваный башмак рван по-своему.

Тишина лопается: на всю аудиторию разносится смех Шапира.

Еще одно памятное выступление – в молодежном кафе «На Сретенке» 20 мая того же года. Его вела Дуня Смирнова, которая тогда воспринималась как младшая ипостась Ани Герасимовой. Низкие сводчатые потолки, тесные переходы. Кафе помещалось в зданиях бывшего Сретенского монастыря, в подвале. Как-то нелепо смотрелись под этими сводами барные стойки. Но храмовая архитектура была в ту пору приглушена, унижена, так что почти ничем не давала себя знать. Спустя десять лет я не смог найти точное место, где находилось это кафе, – оно оказалось во внутреннем дворе возобновленного монастыря, недоступном внешнему человеку. Помнится, я выступил там с каким-то манифестом, текст которого передал Дуне для публикации и который благополучно сгинул.

Другое время. Другая страна. Утро. Я сажусь за статью о старообрядчестве. Потом просматриваю газету. В Эрмитаже выставка Кабакова; теперь это седой сдержанный мэтр. Прогрессивное человечество празднует день рождения Свибловой, которая забиеннала фотографиями всю Москву. Иду в книжный магазин; на каждой второй книге написано: «Художник А. Бондаренко». Мне звонит ученица: она дружит с Умкой и готовит вечер с участием С.Летова. По телевизору Дуня Смирнова оканчивает третий класс школы злословия. На работе меня ждет опись фонда клуба «Поэзия».

Сам я без поцелуя без взгляда

без голоса без костюма

то в ванне то в телевизоре

то за решеткой       

Открываю журнал «Новое время».. На предпоследней странице читаю:

«Наш ответ Нобелевке

<…> Главной сенсацией Grammy.ru-2003 можно назвать победу в номинации «Поэзия года» поэта, доктора философских наук Константина Кедрова. Наконец-то читатели и слушатели оценили написанный им еще в 1984 году поэтический шедевр «Компьютер любви»…»