Кориолан

Да я говорю не о твоем центурионе, а о самом вашем полководце.

А ему-то что за дело до тебя? Назад! Кому я говорю? Уйди, не то я из тебя последние полпинты крови выпущу. Назад!

Но послушай, приятель, послушай…

Входят Кориолан и Авфидий.

Что тут происходит?

(первому часовому)

Ну, приятель, я сейчас за тебя замолвлю словечко! Ты еще увидишь, как меня здесь уважают. Знай, что какому-то паршивому часовому никогда не удастся отогнать меня от Кориолана: он же мне все равно что сын. Вот послушай, как мы с ним поговорим, и сообрази, что не миновать тебе повешения или иной казни, которая для зрителей будет попродолжительнее, а для тебя самого потяжелее. Ну смотри же: сейчас ты от страха в обморок свалишься. (Кориолану.) Пусть ежечасно совет всемогущих богов печется о твоем благоденствии и пусть они любят тебя так же крепко, как твой старый отец Менений. Сын мой, сын мой! Ты готовишь для нас пожар, но влага вот этих глаз потушит его. Римляне долго не могли упросить меня пойти к тебе, но я знал, что я один способен тронуть твое сердце, и, наконец, их вздохи выдули меня за ворота города. Взгляни, я, я заклинаю тебя — прости Рим и твоих соотечественников, с мольбою взывающих к тебе. Да растворят благие боги твой гнев в наших слезах и выплеснут его остатки на вот этого бездельника, на этого чурбана, который преградил мне дорогу к тебе.

Уйди!

Как! Уйди?

Мать, сын, жена — я больше их не знаю.

Мои дела другим отныне служат.

За много месть, а право на пощаду —

За вольсками. Скорей я отравлю

Забвением былую нашу дружбу,

Чем милосердьем покажу, как прочно

Мы ею были связаны! Уйди!

Мой слух для ваших просьб надежней замкнут,

Чем от моих солдат ворота ваши.

Но так как ты был дорог мне когда-то,

Возьми бумагу эту. Для тебя

Я написал ее и собирался

Тебе отправить.

(Дает ему бумагу.)

А теперь, Менений,

Уйди, не тратя слов. — Авфидий, в Риме

Он мною был любим, однако видишь…

Да, неизменен ты во всем.

Кориолан и Авфидий уходят.

Ну, достойный муж, так, значит, твое имя Менений?

Скажите, каким оно оказалось всесильным! Дорогу домой сам найдешь?

И влетело же нам за то, что мы такую высокую особу не пропустили!

Что-то не вижу я, чтобы мне от страха в обморок свалиться пришлось.

Нет мне дела ни до вашего вождя, ни до всего света. А уж о таких ничтожествах, как вы, мне и думать не стоит. Кто сам на себя решил руки наложить, тот убийц не испугается. Пусть ваш вождь творит свое черное дело. Вы же оставайтесь такими, какие вы есть, чтобы ваше убожество возрастало с годами. Скажу вам то же, что вы мне говорили: «Прочь с глаз моих!» (Уходит.)

А ведь правду сказать — человек-то он достойный!

Нет, достойный человек — это наш вождь: он вроде скалы или дуба — его никакой ветер не свалит.

Уходят.

СЦЕНА 3

Палатка Кориолана.

Входят Кориолан, Авфидий и другие.

Итак, с рассветом войско Рим обложит.

(Авфидию.)

Тебя, мой сотоварищ по походу,

Прошу я донести сенату вольсков,

Что вам я верен был.

Лишь в вашей пользе

Стремился ты, не внял моленьям Рима

И уповавших на тебя друзей

Не выслушал ни разу.

Тот старик,

Что в Рим с разбитым сердцем мной отослан,

Любил меня сильнее, чем отец, —

Боготворил меня. Его посольство

Последнею надеждой Рима было.

О нашей стародавней дружбе помня,

Я, хоть и встретил холодно его,

Вновь предложил им мир на тех условьях,

Который они отвергли раньше,

Да вряд ли примут и теперь. Я сделал

Лишь самые ничтожные уступки,

Чтоб старика утешить (он ведь думал,

Что может многого достичь). Отныне

Я не хочу посланцев Рима видеть,

Мольбам друзей внимать.

За сценой шум.

Что там за шум?

Не снова ли пытаются склонить

Меня к тому, чтоб я нарушил клятву

В тот миг, когда принес ее? Ну нет!

Входят в траурной одежде Виргилия, Волумния, ведущая маленького Марция, Валерия и свита.

Идет моя жена! За нею следом,

Ведя с собою маленького внука, —

Та, что служила благородной формой

Для лепки этой плоти.

(Указывает на себя.)

Прочь, любовь!

Да распадутся узы прав природы!

Пусть будет добродетелью моею

Неумолимость! Да, но как прелестны

Глаза и стан моей голубки! Боги,

И вы презрели б клятву ради них!

Растроган я. Как все другие люди,

Я создан не из камня. Предо мной

Склонилась мать моя, как будто должен

Олимп сгибаться перед кротовиной.

И мальчик мой глядит с такой мольбою,

Что мне кричит всевластная природа:

«О, сжалься!» Нет, пусть вольски Рим распашут

И взборонят весь италийский край, —

Не подчинюсь я, как птенец, влеченью,

Но твердость сохраню, как если б сам

Я был своим творцом, родства не зная.

Мой муж и господин, ты не узнал нас?

Мои глаза теперь не те, что в Риме.

Так говоришь ты потому, что горе

Нас изменило.

Как плохой актер,