Легенды о доне Хуане (Жуане). Дон Жуан на сцене

 Ты самого Жуана копытнула,

 Так сбереги же хоть его дитё!

 Когда себя ещё сильней замутишь,

 Как людям-то в глаза

 Смотреть ты будешь?

 — Но, мама!..

 — Мама — уже двадцать зим!

 — Да никакого выхода мне с ним!

 — Не трожь!.. —

 Тут мать заговорила, даже

 Не замечая каламбурных нот:

 — Нет выхода?.. Дитё само найдёт,

 Да и тебе ещё потом подскажет! —

 Я думаю, не в радости был добыт

 Вот этот мудрый

 Материнский опыт.

 Но опыт матерей

 По многим точкам,

 Как правило, не достаётся дочкам.

 Любая мать в интимности своей

 Должна хранить душевную опрятность,

 Чтоб в сердце дочек

 Сберегалась святость,

 Земная неподсудность Матерей.

 Зато границ не знающие речи

 Не поучают дочек, а калечат.

 Ах, если б всё,

 Что в жизни знала мать,

 Да бестолковой дочке передать,

 Ну, например, что той самой грозило

 Не народиться с девичьим лицом,

 Что мира не было с её отцом,

 Когда она в себе её носила,

 А родила, пренебрегая ссорой, —

 То стала и заботой

 И опорой.

 В семейных ссорах

 Женщин и Мужчин

 Не так уж много коренных причин

 Сходиться вновь, переборов напасти.

 Есть просто-напросто привычки власть,

 Есть властно обжигающая страсть,

 Да, но ребёнок

 Даже выше страсти.

 Он был и остаётся посейденно

 Вершиной в треугольнике семейном.

 Как истинная

 Любящая мать,

 Умела Тимофевна гнев сдержать

 И перейти на тон спокойно-здравый.

 Теперь она решила нежно гнуть,

 Чтоб для семьи Наташиной вернуть

 Порядок геометрии лукавой,

 Когда семья во всех её делах

 Уверенно стоит

 На трёх углах.

 Они сидели в горенке,

 Как в детской,

 Обставленной почти по-деревенски,

 Да так и было по причине той,

 Что тесаные, струганные ровно,

 Сибирской кладки вековые брёвна

 Крестьянской отливали смуглотой.

 Здесь было всё не знавшими извода

 Сработано для продолженья рода.

 Жуан жену,

 Как новизну из новин,

 Сильней любил на фоне этих бревен,

 Восторженный: “О солнце ты моеё!”

 Теперь в ней —

 Дочь ли, сын ли беззаботно

 До красоты природно подноготной

 Спешили распоясывать её.

 Наташа красивела. Мать не даром

 Хотела внука в помощь этим чарам.

 — Всё поздно! —

 Так, чеканя каждый слог,

 Наташа начала свой монолог. —

 Теперь со мной

 Одно другого хлеще:

 Как будто я уже давно не я,

 Зачем семья мне, если от меня

 Куда-то убегают даже вещи.

 Хожу, как в заколдованном кругу,

 И не могу найти для взгляда точку.

 Все вещи вижу только в одиночку,

 А вместе их увидеть не могу.

 Продрогшая, стою как на ветру,

 К себе самой уже теряя жалость.

 Всё, кажется, в сознании распалось,

 Всё дробно, ничего не соберу,

 Всё смутно, непонятно, високосно...

 Зачем семья мне?

 Поздно, мама, поздно!..

 Дочернее, пронзительное слово

 Для Марфы Тимофевны было ново,

 Не глупой девочкой предстала дочь.

 Мать по-житейски ей помочь хотела,

 Послушала её и оробела,

 Не ведая, не зная, чем помочь,

 Лишь, прядки тронув жёсткою рукою,

 Всего-то и сказала:

 — Бог с тобою!

 Не знала мать,

 Не слышала, что есть

 У медиков в студенчестве болезнь,

 Которая их запросто кокошит.

 Научится иной почти всё знать,

 На части человека разбирать,

 Собрать потом живым, увы, не может.

 А из такого, милый мой читатель,

 Как ни учи,

 Не выйдет врачеватель.

 Но всё ж случилось,

 Что не от бесед

 Наташа Кузьмина ушла в декрет.

 В том помогли не матери уроки

 С её чутьём роженицы-земли.

 Нет, нет, и нет!

 Наташу подвели

 Вошедшие в привычку монологи.

 Произносила длинный монолог

 И пропустила самый крайний срок.

 Зато и оказалось,

 Что вопрос-то,

 Быть иль не быть,

 Решался очень просто.

 И стал заметен поворот во всём:

 В делах, в поступках,

 В разговорных нотах,

 В неведомых ещё вчера заботах —

 Пелёнках, распашонках, то да сём,

 Что даже не заметила в истоме,

 Как очутилась в нём...

 В родильном доме!

 Мне нравится,

 Что в доме том крылато

 Зовётся помещение палатой.

 Палата — это, братцы, высота,

 Палата — это, знаете, по-царски.

 Должно быть, исторические краски

 Замешаны в том слове неспроста.

 Мне даже нравится, что та палата

 За множеством рожениц тесновата.

 На этот раз она была тесна.

 Наташу положил у окна,

 Где по стеклу — фазаны и грифоны,

 И стебли трав, и белые цветы,

 Над белыми цветами с высоты

 Свисали феерические кроны...

 Но дальше рассмотреть,

 Где ствол,

 Где ветка,

 Мешала бесноватая соседка.

 Не описать,

 Какой она была,

 Как беззастенчиво она кляла

 И жизнь дурную, и злодея-мужа...

 Нельзя мне с поэтических высот,

 От только что описанных красот

 Упасть и распластаться в мутной луже.

 Не потому ли, что мужей здесь хают,

 Их в этот дом

 Врачи не допускают?

 Не описать,

 Всего и не опишешь,

 Чего-чего здесь только не услышишь.

 Все начинают разно — по уму,

 По воспитанью и образованью,

 По возрасту,

 По росту и страданью,

 Но все приходят к воплю одному.

 Все разные во всем, они в палате

 Находят общий вечный знаменатель.

 Представьте,

 Выше всяческого срама

 Была там образованная дама,

 Как говорят, не из простой среды,

 Переводившая в период некий

 В какой-то заводской библиотеке

 С английского научные труды.

 Так вот она

 Без нравственного риска

 Ругала мужа

 Только по-английски.

 Когда же боль сильнее обожгла,

 Она уже на русский перешла,

 Но говорила длинно, между прочим,

 Звала врача:

 — Ах, как нехорошо,

 Как тяжко-тяжко... —

 Чёрствый врач не шёл,

 А фразы становились всё короче.

 И наконец воспитанная дама

 Вдруг выгнулась и завопила:

 — Ма-а-а-а-м-а!..

 Что говорить, и мы бываем тоже

 В своих скорбях на даму ту похожи.

 Нам кажется, что наступило то,

 То самое — о, и дышать-то нечем,

 А сами говорим такие речи,

 Что в нашу скорбь не верит нам никто.

 В нас много многословья и рекламы,

 Пока однажды

 Не дойдём до “мамы”.

 Наташа б поднаслушалась, когда

 Её не наступила череда

 Пройти рожениц огненное поле,

 Но зубы стиснула, как удила,

 И не заметила, что родила

 Почти без громких слов,

 Почти без боли,

 Но, правда, породив буяна-сына,

 Она весь день потом

 Была бессильна.

 Такой роженице,

 Такой спартанке

 Дивились и врачи и санитарки.

 — Где совершенство тела, нам — покой, —

 Заметил врач, держа её в примере, —