Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга

М а р и я  А н д р е е в н а. Люба, обессилев от смеха, с трудом удерживает его и тащит.

Доносится женский смех. И вдруг блеск молнии озаряет дом и разносится гром. Александра Андреевна прибирает мелкие вещи.

М а р и я  А н д р е е в н а. Да уберут сами. (Уходит к себе.)

Вбегает Любовь Дмитриевна с виноватым видом, ставит кресло на место.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а (усаживая свекровь в кресло). Простите меня. Уже месяц, как я приехала с Сашей в Шахматово, и все не было дня, чтобы я не замечала вопроса в ваших глазах. Спасибо за молчание, я уже не говорю о Саше. Вы, может быть, спасли мне жизнь. И ребенку.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а (вцепившись руками о подлокотники). Значит, это случилось.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Да, не от Саши. Я была в отчаянии, хотела вытравить, да поздно. А Саша его принимает; ну, он и будет у нас.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Он сам ребенок.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Он ангел. Никакая грязь его не касается.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Я это говорю.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Саша еще хочет, чтобы я даже маме не говорила о всем горьком, связанном с ним. Это было одним из самых неразрешимых для меня вопросов - найти тут правду, по-настоящему простой, правдивый, без вызова и надрыва образ действия.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Да, да.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Я думаю, Саша прав. С какой стати будут знать другие, что все равно не поймут, а унижать и наказывать себя - так ведь в этом наполовину, по крайней мере, вызова и неестественности.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. О, да, конечно.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Мне хочется, как Саша решит. Пусть знают, кто знает мое горе, связанное с ребенком, а для других - просто у нас будет он.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Я знала. Поди к себе. Я тебе не судья. (Заговариваясь про себя.) Вытравить ребенка. Какая безумная жестокость!

      Любовь Дмитриевна, выпрямившись, удаляется.

Сцена 3

Санкт-Петербург. Квартира на Галерной. Мария Андреевна одна прохаживается по комнатам.

М а р и я  А н д р е е в н а. У Любы родился мальчик. Роды были очень трудные и долгие. Очень страдала и не могла. Наконец, ей помогли. Он слабый, испорчен шипцами и, главное, долгими родами. Мать, вместо облегчения, очень удручена, и неудивительно - началась родильная горячка. Саша ухаживал за ней и крошкой. И Аля здесь, давно приехала из Ревеля и живет в меблированной комнате, в Демидовом переулке. Сегодня в 3 часа дня ребенок умер. Мне сообщили. А здесь никого и вроде еще не знают.

                          Входит Блок.

Б л о к. Здравствуй, тетя! Хочешь чаю?

М а р и я  А н д р е е в н а. Ты не знаешь? Он умер.

Б л о к. Нет. (Одеваясь.) Я поеду в больницу. Побудь здесь. Я думаю, и мама еще не знает. Утром я видел Любу. Она лежала в жару и в дремоте, кризис миновал. Двух смертей не бывает. (Уходит.)

М а р и я  А н д р е е в н а (прохаживаясь в унынии). Ужасно жаль маленького крошку. Восемь дней всего прожил. Но, может быть, и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что Любе его мало жаль. Неужели она встряхнется, как кошка, и пойдет дальше по-старому? Аля боится этого. И я начинаю бояться.

                    Входит Александра Андреевна.

М а р и я  А н д р е е в н а. Аля, ты откуда идешь?

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Я знаю. Маленький Дмитрий умер. Не в деда, верно, уродился.

М а р и я  А н д р е е в н а. Саша очень удручен?

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Это ему не свойственно, как и мне.

М а р и я  А н д р е е в н а. Да, в серьезных случаях он не капризничает и не киснет, ты тоже не склонна падать духом. Молодцы! Вы склонны ненавидеть в такие годины все, что не вы.

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. А как иначе еще можно выдержать весь этот ужас?

М а р и я  А н д р е е в н а. Как Люба?

А л е к с а н д р а  А н д р е е в н а. Люба, по-видимому, успокоилась. Теперь поправится.

 Входит Блок; скинув пальто, поднимает с пола мячик, бросает его в угол и как бы по необходимости вновь и вновь ловит его; мать и тетя переглядываются и с испугом, и со смехом.

Сцена 4

Квартира на Галерной. В большой после ремонта комнате (убрана стена между двумя маленькими) Любовь Дмитриевна, спокойная и тихая, как прежде, и Евгений Иванов. На звонок выходит Блок.

Б л о к (заглядывая в дверь). Письмо от мамы. Пойду допишу ей письмо. (Уходит к себе в кабинет.)

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Мне было страшно. Если бы не Саша, я не знаю, как бы я все это вынесла? Страшно было взглянуть в зеркало, наблюдая гибель своей красоты. Впрочем, Саша очень пил в эту зиму и совершенно не считался с моим состоянием.

И в а н о в. Простите, я бы не сказал. Он пил один, когда вас не было, блуждая по городу и заглядывая в кабаки. А тут он выписал из "Анны Карениной": "Но теперь все пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить".

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Да, он обрадовался рождению мальчика, с удовольствием назвал его Дмитрием. Он был светел, раздумывая, как его растить, как воспитывать. Но жизнь не допустила.

И в а н о в. Бог дал, бог взял. Вы оба еще очень молоды.

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а. Молоды? А вот что он пишет. (Берет в руки тетрадь.)

И в а н о в. Убрал?

Л ю б о в ь  Д м и т р и е в н а (смахивая слезы). Ведь мы уезжаем. Все убрано, запаковано. Сюда уж больше, наверное, не вернемся.