Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

— Ро-ко-ссов-ский! Две капли воды!

— А за що ж мне такой скандал, товарищ секретарь обкома? — добродушно улыбаясь, спрашивает толстеющий, с густыми усами человек, похожий на запорожца. Искренне удивляясь, он даже разводит в недоумении руками.

— Что я такое плохое сделал?

— Ничего плохого, — соглашается с ним Кравцов, расхаживая по кабинету.

— А хорошее я что-нибудь сделал или нет?

Кравцов останавливается:

— Сделал, конечно!

Улыбнувшись одними глазами, начальник шахты «4-бис» Сидор Трофимович Горовой мягко, с лукавинкой повторяет:

— Так за что же тогда скандал, товарищи? Может, я план не выполняю? А?

Этот вопрос заставляет некоторых улыбнуться, но секретарь обкома сам ему отвечает:

— Даже перевыполняешь!

— Может, я що-нибудь прошу или клянчу, как другие?

— Вот то-то и плохо, что не просишь!

— Плохо? — удивляется Сидор Трофимович. — Так ведь нам ничего не надо.

— Так-таки ничего?

— Та ей-богу ж, ничего…

— А тебе самому?

— И мне ничего не надо! — улыбается Сидор Трофимович, поглаживая свои запорожские усы.

— Значит, доволен собой?

— Нас люди хвалят, я могу и помолчать…

Кравцов, улыбаясь, смотрит на него, невольно любуясь его богатырским ростом и усами, потом смеется:

— Итак, «достиг я высшей власти» и «седьмой уж год я царствую спокойно»! Так?

— Та вроде так…

— А вот не дадим мы тебе царствовать спокойно! — вдруг резко говорит Кравцов. — Не дадим!

— За что же, Алексей Федорович?!

— Не пристало большевику спокойно жить. Нет, нет, не годится! Ишь, зажирел ты как! — и секретарь даже легонько ткнул Горового пальцем в брюхо. — А мы тут решили, что надо тебе беспокойную жизнь устроить. Садись, поговорим.

Горовой тревожно оглядывает всех, — ясно, что тут уж что-то задумано для него, не выкрутиться! Но, прежде чем сесть, он все-таки произносит:

— А юбилей как же, Алексей Федорович?..

— Ничего, ничего, поспеем!..

— Ох, не простит нам этого старик, как хотите!.. — кряхтя, усаживается Горовой. — Вовек не простит!

Последние лучи солнца сверкают на орденах и медалях. Степан Павлович и его жена чинно и медленно идут по улицам шахтерского поселка. Оба молчат, взволнованные торжественностью события.

Из калиток палисадников, из окон нарядных домиков, с порогов двухэтажных зданий приветствуют их шахтеры.

Старик и старуха молчаливо, учтивыми поклонами отвечают на приветствия.

— Смотри, Вася, как наши идут! — шепчет молодая девушка сидящему с ней рядом на скамейке в садике широкоплечему парню с гвардейским значком на штатском костюме.

— Хорошо идут! — отвечает парень.

Из калитки выходит пара — муж и жена. Немолодая женщина со слезами на глазах бросается к жене юбиляра.

— Дуся, подружка моя дорогая, — плачет она, — дожила ты до своего счастливого дня! Рада я, рада!

— Дожила, Маша! — степенно отвечает старуха своей подружке.

— А помнишь, Дуся, — вспоминает женщина, откидывая со лба седую прядь волос, — помнишь свадьбу, и как мы пели: «Шахтер голый, шахтер босый, шахтер курит папиросы!»

— Вспомнила баба, як дивкой була, — усмехается ее муж, пожилой шахтер, и протягивает вперед поднос с рюмками.

— Не обидь, Степан Павлович! Дай чокнуться с почетным шахтером и моим дорогим соседом!

Степан Павлович берет рюмку и с волнением в голосе спрашивает:

— Много налил?.. Или то руки дрожат?..

— И ничего удивительного, — сочувствует сосед. — У меня бы тоже дрожали! Праздник-то какой!

Приподняв рюмку, Степан Павлович растроганно отвечает:

— Скоро, Кузьма, и на твоей улице праздник!

Чокнувшись, соседи выпивают.

И снова медленно и торжественно идут старики по шахтерскому поселку.

— Глянь на батю и на маму глянь! Как жених и невеста! Правда? Даже смешно! — провожая взглядом своих родителей, улыбается Лида.

— Не смешно, а завидно, — мечтательно отвечает Василий.

Лида смеется:

— Завидно? Старости захотел? Глупый, нам же все-таки лучше, мы молодые!

— А я завидую… Хотел бы я с тобой так — целую жизнь. И вот так же под ручку пройтись!

— Пойдем, Вася! — предлагает Лида и поднимается со скамейки.

Василий идет вслед за ней. Вдалеке зазвучал духовой оркестр. Они идут молча вдоль аллеи невысоких тополей, и, вдруг остановившись, Василий тихо спрашивает:

— А ты меня любишь, Лида?

— Люблю…

Василий решительно заявляет:

— Тогда сегодня же и объявимся!

— Ой, боюсь! — пугается Лида и снова быстро идет вперед.

Неотступно следуя за ней, Василий взволнованно и хмуро продолжает:

— Клянусь, я ж все равно своего достигну! Та я не только у нас на шахте, а во всем Донбассе первым навалоотбойщиком буду! Увидишь!

— Ой, Вася?

— А ты меня любишь, Лида?

— Люблю…

Как острый бур, врывается во тьму свет зажженных фар. По шоссе мчится «Победа».

В машине трое: немолодой водитель, рядом с ним секретарь обкома партии Кравцов и какой-то человек на заднем сиденье, — он дремлет.

Через железнодорожные переезды, сквозь тощие и милые донецкие «посадки», мимо новых и старых беленьких поселков одноэтажного шахтерского Донбасса мчится машина… Вдруг — поворот, и точно океанский пароход возникает перед нами многоэтажный, многооконный и многотрубный корпус электростанции.

Водитель резко останавливает машину. Кравцов молча выходит из нее. Стоит и смотрит.

Плывут по ветру дымы. Всплескивают фонтанчики на озере у станции. Горячий пар идет от воды.

На блестящей поверхности озера колеблются и дрожат тысячи огней. Станция работает. Слышно ее могучее и мерное дыхание. В проводах, разбежавшихся отсюда на всю округу, посвистывает знакомый донбасский ветерок.

— Приехали? — сонным голосом спрашивает пассажир.

— Нет. Это станция, — многозначительно отвечает водитель.

— Ну и что же?

— Минут пять постоим и дальше поедем.

И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:

— Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…

— Чему улыбается? — недоумевает пассажир.

— А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…

— Тогда понятно, — теплым голосом говорит пассажир.

— А потом — восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена. Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь — пусть радуется.

Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:

— Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!

Машина, взвизгнув, срывается с места.

И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.

Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.

Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова — его поддерживает дочь Лида, а старуху — оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.

И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.

Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.

Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:

— Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!