Жизнь как квеч. Идиш: язык и культура

VIII

Живой пример такого противопоставления — отношение к Иисусу. Для евреев он был мамзер бен ѓа-нидо («внебрачный сын нечистой женщины»): так его называет «Толдос Йешу» («Жизнь Иисуса»), еврейское антиевангелие эпохи раннего Средневековья, написанное на иврите. В этом евреи разительно отличаются от мусульман, для которых Христос — пророк. Иисус считался столь мерзкой личностью, что в еврейской легенде — кто бы вы подумали? — святой Петр предстает как фрумер йид — «благочестивый еврей», герой, который отделил иудейско-христианских предателей от «истинных» евреев, основав католическую церковь. Тем самым он оказал евреям услугу, избавив их от необходимости молиться вместе с гоями.

Название гой по умолчанию относится к христианину — почти все идишеязычные евреи жили среди христиан. Когда описывают бессмысленный спор или жалкое оправдание, то говорят, что в нем мамошес ви дер гойишер гот («не больше сути, чем в боге гоев»). И под «богом гоев» подразумевается явно не Зевс. Единственный гойишер гот, который имеет значение, — Иисус. Поговорка означает «Правда?! Это не более правда, чем то, что Иисус умер за наши грехи»; отсюда видно, что идиш находится в вечной оппозиции; отсюда можно понять, почему евреи просто не перешли на немецкий язык.

Сначала нужно выяснить, почему, согласно поговорке, у Иисуса отсутствует именно «суть», а не «истина» или «сила». Слово мамошес — «реальность» или «вещественность» — произошло от наречия мамеш, которое в буквальном переводе означает «осязаемо» (его ивритский исходник, мамаш, — от глагола, означающего «щупать», «касаться»), но куда чаще используется в переносном смысле: «действительно», «весьма». Эр из мамеш алт — «он очень старый». А если говорят, что сладкий стол на празднике бар-мицвы «мамеш ломился от угощений» — значит, он прямо-таки трещал.

Слово мамеш в значении «ощутимо» даже, можно сказать, повлияло на английскую литературу. Есть известный мидраш об одной из казней египетских — осязаемой тьме. Это было не просто отсутствие света, а некое вещество, самостоятельная сила, плотная темнота, с которой не справилось даже полуденное солнце. Тьма охарактеризована как веямаш (корень тот же, что и в мамаш). Те, кому доводилось продираться сквозь курс английской литературы, должны помнить начало «Потерянного рая» Мильтона, где есть строки: «…как в печи, пылал огонь,/ Но не светил и видимою тьмой/ Вернее был…» [7]. Мильтон, интересовавшийся подобными вещами, вполне мог изучить иврит; идею он почерпнул либо из самого мидраша, либо от того, кто тоже этим увлекался.

Мамошес — производное от мамеш. В нашей поговорке идея вещественности связана с отрицанием божественной природы Христа. Как мы уже знаем, под гоями чаще всего подразумеваются христиане, но можно сказать еще конкретнее. Большинство христиан, среди которых жили евреи, принадлежали либо к православной, либо к римско-католической церкви. Несмотря на множество различий, обе церкви верят, что, когда священник берет облатку и вино, говоря «Hoc est enim corpus meum» — «Сие есть мамеш тело мое», — хлеб и вино превращаются в плоть и кровь Иисуса. Не просто символизируют плоть и кровь, не заменяют их, а меняют свою субстанцию и становятся ими. Этот процесс, известный как пресуществление, — главный элемент католической мессы; вера в чудо превращения — основа католичества.

Вряд ли среди восточноевропейских евреев было много экспертов в области католической теологии, но евреи хорошо знали: христиане верят, что кусок эрзац-мацы может стать телом Христовым. Тот, кто впервые сказал «в твоем оправдании не больше мамошес, чем в боге гоев», кидал камни в огород всей католической доктрины, отрицая одно из ее важнейших положений.

То, в чем «не больше мамошес, чем в боге гоев», можно еще описать так — ништ гештойгн ун ништ гефлойгн («не залезло и не взлетело»). Любой еврей, выросший в традиционной идишеязычной среде, поймет, что речь идет об Иисусе. Он и не залез на небо, и, уж конечно, не взлетел. Есть и другая версия, согласно которой «не залез» относится не к небу, а к кресту, что не меняет общего смысла; кульминация четырех Евангелий, суть всего Нового Завета была сведена к шутке, еврейской вариации на тему «курица — не птица».

Отрицать божественную природу Иисуса значит серьезно оскорблять христиан. А уж использовать эту божественную природу как главный символ неправдоподобия — просто опасно для религиозных меньшинств. Поговорка самим своим существованием объясняет нам, почему и как возник идиш — и почему он никогда не был по-настоящему «немецким». Немецкоязычный слушатель понял бы каждое слово в ништ гештойгн ун ништ гефлойгн, но вряд ли догадался бы, о чем идет речь, даже улови он общий смысл фразы — «чушь собачья». В том-то и дело: идиш возник как немецкий для богохульников — язык, на котором можно было отрицать Христа без риска быть убитым. Еврейский «немецкий» с самого первого дня был языком афцилохес, немецким назло немцам, немецким, которого немцы не понимали, — арго изгоев. Не стоит представлять идиш как союз или сплав германских и семитских элементов. Лучше представьте его как фильм ужасов. Вот иврит — аристократ с забавным акцентом, таинственный старый язык, на котором уже не говорят, язык-нежить. Чтобы вернуться к жизни (разговорной речи), ему нужна плоть и кровь. Он должен завладеть живым языком и сделать его рабом на службе у еврейского разума. Нежить выбирает немецкий язык и, пародируя пресуществление, заявляет: «Сие есть мамеш тело мое».

Уильям Берроуз ошибался, язык — не вирус, а дибук ^{5}. В пространстве немецкого языка идиш чувствует себя уютно, словно бес в теле одержимого; и, словно бес, он общается с миром, пользуясь чужими устами. Противники идиша, считавшие, что он мешает евреям «стать нормальными», были абсолютно правы: идиш — это немецкая культура, успешно прошедшая обрезание. Например, раз гои празднуют Рождество, то и евреям тоже можно — некоторые евреи и теперь отдыхают от Торы в нитл нахт («сочельник»). Поскольку изучение Торы во имя умершего — распространенный способ молиться за его душу, то евреи опасались, что чтение Торы в день рождения Иисуса может каким-то образом пойти ему на пользу, поэтому они не занимались ничем подобным в сочельник. Вместо этого они обычно играли в карты (чего благочестивые евреи почти никогда не делали) или запасались туалетной бумагой на следующий год — короче говоря, занимались чем-нибудь издевательским, причем дома: выходить на улицу в сочельник евреи боялись.

Склонность насмехаться над другими религиями — еще одна черта идиша, уходящая корнями в Библию. Многие библейские имена — самые настоящие школьные дразнилки. Иезавель (на иврите И-зевел) означает «дочь мусора». Вероятно, на самом деле ее звали И-ваал, Иеваал — «дочь Ваала», одного из главных языческих божеств, упомянутого в Библии. Вельзевул (на иврите Ваал Зевув, «повелитель мух») — исковерканное Ваал Зевул, «повелитель небес» ^{6}. Навал (на иврите Новаль) — имя первого мужа второй жены царя Давида — означает «злой негодяй», «безбожник». Оно используется как имя нарицательное в псалмах 13 и 52: «Сказал негодяй [в оригинале — наваль] в сердце своем: нет Бога!»

Евреи раздают обидные прозвища не только живым существам. В Талмуде языческие празднества обозначаются словом, которое переводится как «несчастье». Идишское хоге («нееврейский праздник») произошло от библейского слова, означающего «трепет», «ужас». Из-за сходства с ивритским хаг («праздник») слово хоге стали использовать как дисфемизм — то есть антиэвфемизм — для обозначения нееврейских религиозных торжеств. Троицын день до сих пор называется на идише ди грин-хоге, «зеленый ужас». На североамериканском идишском сленге Christmas (Рождество) переделали в Krats-mikh (крац мих — «почеши меня»). Я даже слышал, как Easter (Пасху) называли Yeaster (от англ. yeast — «дрожжи»), потому что в тот день эр ѓот зих а ѓейб гетон — «он поднялся».