Мир человека в слове Древней Руси

Ср. в «Пчеле»: «Человѣци подобии суть облакомъ, иногда в ино мѣсто воздухомъ носими» (с. 229—230); «держава страстьная не вдасть человѣкомъ быти яко человѣкомъ» (с. 32); слово человѣкъ употребляется лишь в форме множественного числа, но уже как перевод греческого ánthrōpa («человеки»). Бремя страстей мешает человеку оставаться человеком — вот смысл последнего изречения; в таком случае человек превращается в дикого зверя.

В форме единственного числа слово человѣкъ известно только с XIII в., причем обычно в сочетании с неопределенными словами сей, такой, нѣкый, первый, иной. «Нѣкый чловѣкъ» скажут о том, кто что-либо совершил, чем-либо выделился из массы других, иных, всех прочих.

В «Сказаниях о Соломоне и Китоврасе» обращаются к кентавру: «Которых людей еси ты, человекъ ли еси ты или бѣсъ?», и кентавр успокаивает: «Азъ есмь человѣкъ [из] живущих под землею» (Сказ. Соломон., с. 72). И кентавр назван человеком, хотя он странен и необычен; чтобы выделить его из массы, потребовалось одно лишь слово человѣкъ. Человек (а не бес), потому что он из семейства людей, — тоже важное уточнение, которого не могло быть в XII в. «Человек» и «люди» вступают в новые взаимные отношения, постепенно заполняя возникшее противопоставление «личность — масса», из которой личность выходит. Человек выделился из людей, но люди — по-прежнему масса, народ. В народном языке началось постепенное устранение множественности у слова человѣкъ и собирательности у слова людие. Возникает четкое различие: человек — индивид (не некий), а люди — толпа.

До XIII в. не могли бы сказать и так: «Въ постъ ни человѣкъ, ни дѣтина не крестится» (Заповеди, с. 12); здесь человѣкъ — взрослый, зрелый муж, противопоставленный ребенку, детине. Игумен Даниил тщательно вычисляет маршрут своего путешествия, определяя расстояние тем, сколько можно «пѣшему человѣку ити» (Хож. игум. Даниил., с. 92); а вот как описывает он «пещерку малу», «яко можеть человѣкъ влѣсти на колѣну» (с. 17) и т. д.; здесь говорится о всяком человеке, но именно о человеке.

В «Повести об убиении Батыя» сначала «глаголють же нѣции иже тамо живущеи человѣци» (с. 113), это передано в старой книжной форме как общепринятый рефрен повествования, как ссылка на неопределенные свидетельства (человѣци — старая форма множественного числа). В рассказе же о походах кочевников: «человѣкы закалая, иныхъ же плѣняя» (с. 111) — то же слово в иной форме множественного числа использовано как обозначение конкретных людей. Но вот другие тексты: «иже тогда все человечество вси плакахуся, вси въздыхаху, вси "увы!" взываху» (с. 111), «и толико множество человеческое погубивъ [там, где прошел "Мамай"]» (с. 110). Постепенное усиление образа — особенность художественного текста, поэтому характерно перемещение внимания с простой (конкретной) множественности («человѣкы») через собирательность («все человечество») к собирательной множественности («толико множество человеческое»). Происходит накопление степеней качественности и одновременно возникает попытка совместить в сознании индивидуальность каждого отдельного человека с бесконечной множественностью людей. Абстрактное качество множественности лиц передано прилагательным, иначе и не могло быть, потому что гиперболичность средневекового образа не могла обойтись без указания на конкретный признак.

Становясь формой выражения личности, слово человѣкъ неизбежно сталкивалось со словом мужь. Некоторое время оба они обозначают человека в его противопоставлении зверю, животному. Однако есть и различие: слово мужь чаще встречается в деловой и судебной письменности; в «Русской Правде» «безличный термин мужь стал обычным» (Тихомиров, 1941, с. 64), мужи в этом памятнике — "свободные люди" (там же, с. 49); но в «Русской Правде» находим и слово человѣкъ. Слово человѣкъ обычно и часто в философской и богословской литературе, в переводных светских текстах — там, где по строгим канонам требуется еще противопоставить земного человека богу или бесу. Слово мужь обозначает человека, конкретного в своих проявлениях, признаках и во плоти. «Человек» — некая абстракция, вторичное отвлечение от «человеков», и потому часто в течение долгого времени соотносится с рядом других именований людей. В памятниках можно найти такие выражения, как первый человек (Адам), божий человек (Андрей юродивый) и др., и всегда в них содержится указание на какую-либо особенность проявления человеческих качеств, отраженно указывающих на зависимость человека от небесных сил или демонов. Но «муж» — земной человек, самостоятельный и независимый от действия всех этих сил. «Доброго человека» еще нет, потому что выражение добрый человек — отвлеченность высшего порядка, тогда как отвлеченность средневекового сознания еще не перешла порог конкретности в своем воплощении; отвлеченность в средние века всегда представлена ясным и вещным образом путем замены одного понятия другим, образно и зримо. Сочетание добрый человек было известно (в болгарском переводе X в., в русском списке XI в. — Срезневский, I, стб. 682) как соответствие греческому agathós "знатный", "храбрый" (отличный по какому-либо признаку); формула еще не наполнилась конкретным смыслом. Нѣкый человѣкъ — один из способов выражения такой отвлеченности, разрушавшей конкретность данного мира, потому что к числу людей постепенно стали относить самые разные существа вплоть до кентавров и безглавых страдальцев из рахманской земли. Чтобы выразить отвлеченность нового типа, книжник пользуется дополнительными словами, которые уточняют характеристику безликого на первый взгляд «человека»: вьсь человѣкъ или всякъ человѣкъ, а также прежняя форма чловѣци временами позволяют возвыситься до отвлеченности смысла, но все это остается в каждом отдельном тексте, только в нем — в отношении данных мыслей или сообщений, а потому и не стало еще, по-видимому, фактом коллективного сознания, фактом языка. Конкретность текста держит абстракцию в своих, границах и не дает возможности для проявления категориальности. «Человекъ есть непороченъ и праведенъ и богочтивъ, огрѣбаяся от всякоя злы вещи, а иже таковыми не свѣдѣтельствованы не человѣкъ есть, но скотина» (Хрон. Георг. Амарт., с. 57—58) — таково представление о «человеке» в переводном тексте морализующего содержания: это одновременно и данный человек и человек вообще (т. е. люди). Достойно упоминания также и то, что в оригинальных русских текстах иноземец именуется как латинский человѣкъ, а в переводных иначе — как мужь египтянинъ. Латинский значит "католической веры", поэтому речь идет о множестве людей, о «чловѣцех». «Мужь» проживает в Египте, с вопросами веры высказывание мужь египтянинъ не связано, поэтому, когда идет речь об одном человеке, употребляется слово мужь. Каждый раз различия столь индивидуальны, что могут варьировать в самых широких пределах.

Социальная принадлежность человека также устанавливается с помощь слова мужь; муж всегда противопоставлен холопу, рабу, тогда как человеком могут назвать и холопа (Бенвенист, 1974, с. 366—368). В древнерусских текстах слово мужь всегда имеет такие определения, как досточюдный, праведный, избранный, благочестивый, богатый (ср. Патерик, с. 81, 86, 158 и др.), в переводах — в соответствии с оригиналом — появляются мужи худые (Девг. деян., л. 17г), убогие, нечестивые, лукавые (часто в «Пчеле») и др.; таким образом, социальная характеристика оказывается связанной с принадлежностью мужа к определенной среде. В отличие, например, от слова человѣкъ слову мужь всегда предпосланы определения высоких социальных рангов, характерных для русского быта, — лѣпший, нарочитый, лучьший и т. д., оно может употребляться и в форме множественного числа (лѣпшии мужи). Такие определения к слову отражают новое — средневековое — представление о муже: он высок по рангу, приближен к князю. Такое значение слова неизвестно старославянским текстам, оно является древнерусским (Львов, 1975, с. 221). Когда оказывается необходимым понизить ранг мужа, используется уменьшительный суффикс: мужикъ. В Пскове в 1607 г. записано такое распределение функций между мужем и мужиком: чѣловекъ — мужчина, а мужикъ — мужчина низшего класса (Фенне, с. 25). Сочетание деревенские мужики неоднократно встречается на страницах Вестей-Курантов в XVII в. (Вести, I, с. 16 и др.). Так же и в народных сказаниях, былинах, песнях: мужик — всегда деревенщина. Бытовое слово мужикъ столкнулось сразу с несколькими высокими, книжного происхождения словами, вот как у Епифания Премудрого: «глаголаше къ мнихомъ поселянинъ онъ, глаголемый земледѣлець, и въправду рещи поселянинъ, акы невѣжа сый и не смотряй внутрьнима очима, но внѣшнима» (Жит. Сергия, с. 354); поселянинъ здесь — и земледелец, и мужик. Тогда же и слово человѣкъ, которое не имеет формы множественности, в противопоставлении слову мужь начинает приобретать значение низших рангов: свой человѣкъ (на службе у кого-либо), как в берестяных грамотах и в летописях, вообще человѣкъ простъ (Лавр. лет., л. 121б) — о человеке низкого социального ранга. Слово человѣкъ во всех своих признаках представлено еще как многозначное, это связано с включением понятия «человек» в новые рамки социальной жизни. Одновременная противопоставленность человека и скоту, и богу, и мужу дробит понятие «человек», еще не разорванное с представлением о человеке, свободном от всяких связей с окружающим миром. Как нет еще добрых людей (в нашем понимании), так нет еще и вольного человека.