От Кибирова до Пушкина
От Кибирова до Пушкина читать книгу онлайн
В сборник вошли работы, написанные друзьями и коллегами к 60-летию видного исследователя поэзии отечественного модернизма Николая Алексеевича Богомолова, профессора Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. В совокупности большинство из них представляют коллективный набросок к истории русской литературы Серебряного века. В некоторых анализируются литературные произведения и культурные ситуации более раннего (первая половина — середина XIX века) и более позднего (середина — вторая половина XX века) времени.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Спасибо Вам, дорогой Василий Васильевич, за Ваше внимание ко мне. Очень рад, что Вы нашли мою «мотивировку» правильной. Всем лицам, о которых Вы пишете, я книгу уже послал. Если Вы им скажете несколько слов от себя, то будет очень хорошо.
Я не написал имя «ихтиозавра» поэзии нарочно, чтобы мое письмо не носило характер сплетни. Между нами, я сообщаю его Вам теперь. Это не Бальмонт (он сейчас за границей) [1555], не Ал. Блок (это очень нежный и деликатный человек, а в том кружке, несмотря на «ты», ему снисходительно «разрешают» прочесть стихи) [1556]. Нет, мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов, человек, которого вообще я очень уважаю и за образованность и за интересность личности, но не за «деланные» кундштюки [1557]. Я никак не думал, что появление моей книги вызовет в нем такое «волнение». У каждого свой путь, к чему же тут недоброжелательство и зависть. Столкновение вышло с самого начала. Даю книгу, он смотрит и с видом олимпийца говорит: «А знаете, мы запретили слово: грезы» [1558]. Меня взорвало — как это кто-либо может запрещать слова народного языка, слова, которые есть у Даля! Я влюблен в русский язык, я иногда просто, теряя значение слов, слушаю самую гармонию речи в самом обыкновенном разговоре и, как пишу в одном из новых стихотворений, «очарованный, величие народа в величьи постигаю языка» [1559]. Я и ляпнул в насмешку: «А я разрешил», а потом и сказал, что никто не может ни запрещать, ни разрешать слова живой речи, как бы они ни были обыкновенны. И главное, кто мы! Те, что портят язык идиотскими, искусственно изобретенными словами, нетворческими, противными. Карамзин, Пушкин вводили новые слова, но ведь какие это были слова! Не чета теперешним «изобретателям»! Дай Бог разобраться в готовой сокровищнице языка, бери Даля и столько нового найдешь там; мы еще так мало знаем свой язык, но это новое будет чудесным, ошеломляющим по красоте! А это: «мы запретили» живое слово прозвучало во мне так, как будто бы кто запретил целовать любимое существо в губы, потому что это часто или всегда делается, а целуй непременно в нос, что ли, ибо этот прием реже встречается. Господи, да любимое существо всюду поцелуешь, на то оно и любимое! Поэтому-то меня и задела эта самозваная академичность, это пренебрежение к языку! Дело не в словах, а в том, что они выражают и как звучит их совместная гармония в стихе. Уж чего, кажется, «банальнее»: море — горе, даль — печаль, а между тем, какою прелестью дышит стих Вал<ерия> Брюсова:
Право, по-моему, все «ухищренные» произведения того же поэта не стоят этих, полных прелести простоты, «банальных» строк.
Из-за этого столкновения и пошло начало «травли». До такой сте<пе>ни, что одному молодому поэту, с которым я дружен десять лет, Вячеслюк рекомендовал раззнакомиться со мной — «помилуйте, он может иметь влияние на Вас, Вы должны пойти к „высшим“, у них учиться!» [1561] Но учиться выражениям «факел смольный» [1562], «вы<,> темные, поемные, парные берега» [1563], «кромешная не погребла чащоба» [1564], «до ярых нег змеиного узла» [1565], «рдяный, медом пьяный» [1566], «и ныне стал я сам женою темнолонною, отверстой небесам» [1567] и т. п.!
Ляганье уже началось. Многого я еще не видел, не достав пока газет, но мне говорили [1568]. А вот прилагаю образец из «Речи» [1569]. Написано, следуя пословице: «в огороде бузина, а в Киеве дядька», ибо речь во всей статье идет не обо мне, но задеть все-таки надо. И это идет по дружбе оттуда, из «Академии»! [1570]
Вот тебе и «дружная, общая работа», о которой я говорил в предисловии к книге! [1571] Ах, как мне это все чуждо и противно!
Еще раз благодарю Вас, дорогой В. В.! Конечно, раз Вы переговорите с критиками, они не откажутся написать о моей книге.
Осколки
(Из разысканий о русской культуре прошлого века)
В мемуарах Евгении Герцык, в главе, посвященной философу Ивану Ильину, приведены сенсационные сведения. Герцык сообщает, что Ильин присутствовал на первой «памятной» социал-демократической конференции (т. е. партийной конференции большевиков) в Фолькетс хюс в Таммерфорсе (Тампере), имевшей место в декабре 1905 года [1572]. Конференция оказалась, вне всякого сомнения, памятной, тем более если учесть, что там впервые произошла встреча Ленина и Сталина.
В эмиграции Ильин, будучи консервативным националистом и ярым антибольшевиком, не спешил распространяться относительно своего прошлого. Тем не менее в конце жизни он, по-видимому, все же обратился к жанру мемуаров: набросал для себя ряд — в меру полемических — вопросов, которые намеревался развить, но толком из этого ничего не вышло. Первостепенное значение было отдано другому.
Судя по опубликованным черновикам его дневника за осень 1905 года, Ильин читал политический орган меньшевиков «Искра» (что не мешало ему живо интересоваться анархизмом, а вскоре этот интерес еще более углубить) [1573]. Едва ли есть основания ставить под сомнение слова Герцык. Но тогда тем более странным представляется тот факт, что в подробном отчете Г. Крамольникова о конференции 1905 года Ильин не назван в числе делегатов. У Крамольникова сказано, что был делегирован сорок один человек, но прибыло только сорок. Среди впоследствии ставших особо известными большевиков можно отметить Крупскую, Бородина, Лозовского, Красина, Ярославского. На основе доносов Крамольников сумел назвать тридцать шесть делегатов, с точностью установив личности тридцати четырех. Таким образом, личности шести делегатов, среди них одной женщины, установить не удалось [1574]. Среди этих пяти мог находиться — возможно, неуловимый для осведомителей — заезжий большевистский гость Ильин, носитель фамилии, которая, кстати сказать, являлась известным литературным псевдонимом Ленина.
На конференции вступительный доклад делал Ленин. Сталин остался, выражаясь его собственными, впоследствии часто приводимыми словами, неудовлетворен внешним видом Ленина: «Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…» [1575] В фантазиях Ленин представлялся ему сказочным «великаном». К тому же Сталина шокировало то, что Ленин вступал в разговоры с менее выдающимися делегатами. Напрашивается вопрос: с кем именно? На конференции обсуждались два основных вопроса: может ли произойти новое слияние с меньшевиками и как относиться к предстоящим думским выборам. Царило всеобщее возбуждение. Из Москвы то и дело поступали полные драматизма отчеты о ходе кровавого восстания. В перерывах делегаты, согласно некоторым свидетельствам, отправлялись в лес упражняться в стрельбе из револьверов [1576].
