Серебряные крылья

даже за десять боевых вылетов присваивали звание Героя Советского Союза. Почти у всех «горбатых»

пробоины на плоскостях, фюзеляже, стабилизаторе.

Над Кубинкой ведущий группы покачал крыльями: «До свидания!» Штурмовики повернули вправо

и пошли на свой аэродром. Мы отправились к себе.

Выслушав доклад Мовчана, полковник Николаев решил силами истребителей уничтожить

зенитные батареи. Для этого в каждом вылете стали выделяться специальные экипажи.

В последних боях на только что полученных новых «мигах» мы сбили несколько фашистских

истребителей. Отличились Романенко, Рыбалка, Алхимов. И впервые Юра Алексеев.

Вечером гурьбой пошли в общежитие. Юра играл на гитаре, а Виталий Рыбалка пел песни.

— Понравился новый самолет? — спрашивает меня Вернигора.

— Тяжеловат. Первые серии были легче.

— Но ведь вооружение здесь сильнее!

— Конечно, но все равно тяжеловат.

— Хорошо с радиосвязью, всегда вовремя передашь командиру, что нужно.

Романенко внимательно слушает, но в разговор не вмешивается. Токареву новые самолеты не

нравятся, ожидал лучшего.

— А вы, товарищ командир, как думаете? — обращается Вернигора к Романенко.

Темные глаза командира засветились:

— Хорошие самолеты, очень хорошие.

Но почему Романенко не взял себе новый самолет, почему продолжает летать на старом, так же как

и Алхимов? А Коробков летает на новом и расхваливает его вовсю.

Тройка Романенко была отлично слетанным звеном. Их девиз: «Один за всех, все за одного» — не

раз выручал в бою.

Я смотрю на них и восхищаюсь их дружбой. Они остались в живых после сильнейших боев

начального периода войны. Они были едины в воздухе, но совершенно разные по характеру на земле. У

каждого из них был ведомый, но в сложной обстановке, в плохих метеоусловиях они продолжали летать

втроем.

Вот и сейчас они сидят вместе. Роман молчит, а Алхимов и Коробков в чем-то убеждают его.

Трудно переубедить Романенко. Он их признанный авторитет и командир. Скажет — отрежет. И они

бегут выполнять то, что приказал Роман. Но иногда Алхимов и Коробков объединяются и настойчиво

начинают в чем-то убеждать Романенко.

— Нужно парами летать и четверками, — настаивал Коробков. — Согласись, что парами легче

маневрировать.

— И французы и немцы так летают, — поддерживал друга Алхимов.

— Будем летать тройками, — отрезал Романенко и замолчал.

Спор друзей о новой технике, о новых боевых порядках кончился тем, что Романенко сдался:

— Хорошо, давайте попробуем, только не шумите...

Не часто выпадают на фронте такие хорошие вечера: все вернулись с задания, все в хорошем

настроении, все живы и здоровы.

Юра Алексеев продолжал играть на гитаре. У него худощавое, удивительно симпатичное лицо.

Красивый овал лица и четкий изгиб губ. Светлые, почти белые волосы, черные брови. Лицо Юры всегда

бывает задумчивым, когда он играет на гитаре. Рядом с ним сидит Володя Артемьев. Это, пожалуй,

самый жизнерадостный летчик во всем полку. Володя — крепыш, небольшого роста, с плечами богатыря.

Они дружат с Юрой.

Спета еще одна песня. Юра беспокойно посматривает на часы, но Романенко строго

предупреждает:

— Сегодня никто никуда не пойдет, завтра большая работа. Отбой!

Утро радует нас приездом офицеров из политуправления фронта.

Объявили общее построение. А через несколько минут стоящих перед строем Романенко, Рыбалку,

а также техников Сорокина и Колесникова поздравили с наградами. На груди Романенко засверкал орден

Красного Знамени, а у Виталия — медаль «За отвагу».

Хорошо, когда в полку кого-то награждают. Это значит, мы хорошо работаем и нас не забывают.

Хотя небольшое чувство неудовлетворения собой где-то точит душу: когда же ты заслужишь награду?

Рядом стоит механик Долецкий. Руки у него обморожены, глаза воспалены. Вместе с мотористом

Моисеенко на тридцатиградусном морозе он всю ночь выправлял сплющенные в бою бензиновые баки.

Самолет Долецкого первым налетал свой ресурс — двести семьдесят часов.

Он заслуживает награды, Долецкий, так же как и Пунич, Висленев, Крылов и, конечно, мой

Хатамов Мухамеджан. И награды будут, воюйте только лучше, ребята!

В тот день мы снова летали на штурмовку. Первый вылет был успешным, но второй закончился

неудачно. Началось с того, что в момент атаки с левой балки моего самолета не сошел реактивный

снаряд. Три сошли, четвертый завис. Наверное, из-за неисправности электропроводки. Обидно, в третьей

атаке все боеприпасы кончились, а он висит и висит.

С небольшим креном я подошел к аэродрому, вошел в круг, поставил кран «на выпуск». Шасси не

вышли. Пробую аварийно — не получается; резко пилотирую самолет в зоне — безрезультатно. Стойки

убраны в купола и не двигаются.

Мускулы напряжены до предела. Горючего оставалось всего на 15 минут полета.

Есть два выхода. Первый — набрать высоту и выброситься с парашютом. Но самолет в этом

случае будет разбит. Легче и безопаснее как для летчика, так и для самолета произвести посадку на снег с

убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей»,

— подсказывает другой, внутренний голос.

Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для

принятия решения.

А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз

прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает — садись с

убранными шасси.

На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.

Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее

тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, — рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.

На высоте 100—150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не

мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого

волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.

Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все

выполнил, что требует инструкция.

Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая

вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря — абсолютно ничего не видно.

Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых

приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету

летчиков, техников.

— Ух, — вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного

снегом, стекает вода вперемешку с потом.

Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в

воздухе), и самолет снова будет в строю.

Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно — ничего не получилось: сил не

хватило открыть замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул

аварийный трос.

Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.

Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. — Это же машина Шидловского! Помните,

товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.

Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У

командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая — безуспешно, стервятник

продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит

руками, покачивает крыльями: «За мной».

Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?