История ислама

Наступило время, когда пришлось отвечать за каждую ошибку, которую когда-либо совершил этот добродушный, но слабый властелин; конец пришел не сразу, дело еще тянулось. В последней беседе между Османом и Алием, посредником глав восстания, халиф отклонил решительно требование отречения и произнес мужественно: «Не сниму одежд, которые сам Бог возложил на меня». Бунтовщики ушли, открыто грозя, что отныне пустят в ход силу. Несмотря на это, ни Алий, ни Тальха, ни Зубейр ничего не предпринимали, чтобы снова поставить город в оборонительное положение. Как кажется, на основании каких-то соображений они потеряли всякую надежду заставить Османа при помощи мирных переговоров на продолжительное время подчиниться их влиянию. Толпы взбунтовавшихся проникли теперь беспрепятственно в город и начали приводить в трепет большую часть жителей, вовсе не склонных к открытому восстанию. В сознании несомненных прав высокого своего поста и проникнутый беззаветной преданностью к воле Господней, Осман с каждым днем выказывал все более и более нравственных сил, что было особенно поразительно видеть в этом достигшем глубокой старости человеке. Он не пропускал ни одного дня и ежедневно предстоял пред общиной на молитве в мечети, но благоговейное внимание, подобающее богослужению, было нарушаемо самым постыдным образом диким шумом чужеземных полчищ. Даже телесные оскорбления, которые этот старый человек должен был выносить, не в состоянии были отклонить его от исполнения им своих обязанностей. Дошло наконец до того, что бунтовщики разогнали молящихся, бросая в них камнями и нанося удары направо и налево, так что халиф вынужден был волей-неволей удалиться к себе в дом. Чтоб защитить жизнь повелителя от открытого нападения, вокруг него собралась маленькая кучка преданных людей, состоящая большею частью из родных и слуг; к ним примкнули некоторые из горожан. Алий, Тальха и Зубейр послали также каждый по одному из своих сыновей туда же, к этой горсточке оборонявших вход в дом Османа. Но это было одно недостойное лицемерие. Если бы они действительно пожелали защитить своего законного властелина, нетрудно бы было, кажется, этим почтенным товарищам пророка созвать мужественных воинов и положить конец всякого рода насилиям.

Предводителем возмутившихся явно считался Мухаммед Ибн Абу Бекр, но руководила, очевидно, другая рука. Началась настоящая блокада халифа в собственном его доме. Некоторое время осаждающие как бы страшились пролить кровь открыто, надеясь, что принудят голодом небольшой отряд, собравшийся вокруг Османа, к безусловной сдаче. Тщетно старый властелин обращался с крыши дома к народу с речью, тщетно пробовал он еще раз обратиться к Алию с просьбой освободить его нападением на осаждающих; ни у кого из тех, коих считали первыми между правоверными, не дрогнула совесть, никто и пальцем не пошевельнул, чтобы заставить осаждающих дать по крайней мере глоток воды тем, которые мучились жаждой в доме халифа под раскаленными лучами июньского солнца. Что бы там ни случилось, влиятельнейшие люди довольствовались только тем убеждением, что бунтовщикам без авторитета старейших товарищей Мухаммеда не добыть прочного успеха у всей общины мусульман; ослепляемые близоруким себялюбием, они позабьши окончательно об обете верности властелину правоверных. Мудро поступили только Айша и хитрый Амр. Первая примкнула к выступавшему в Мекку каравану пилигримов, прикрываясь настоятельною необходимостью посещения святых мест, а Амр удалился с обоими сыновьями в свое имение, находившееся в Палестине: они рассуждали совершенно основательно, что отсутствующие со временем могут действовать свободно. Прошло 10 недель с тех пор, как появились бунтовщики; наступило наконец 18 Зуль-хиджжи 35 г. (17 июня 656), день катастрофы. Давно уже отправлены были послы по областям для призыва наместников на защиту халифа. Абу Муса в Куфе не мог или не хотел ничего сделать, но Омейяды — Ибн Амир в Басре и Му’авия в Дамаске — немедленно выслали для освобождения повелителя отряды войск. Именно теперь дошла до Медины весть, что оба эти отряда находятся в нескольких милях от города. На Му’авию падает особенно обвинение в преднамеренной медлительности, обвинение, по-видимому, довольно правдоподобное, так как уже давно он мог предвидеть опасность. Если бы с своей обычной энергией вздумал он сам предупредить несчастие, а не ждать прямого приказания, то, вероятно, подоспел бы вовремя. И здесь, как и всегда, для холодного политика собственная выгода стояла выше всего. Ему казалось всего благоразумней насколько возможно менее действовать в пользу халифа, ставшего безнадежно непопулярным. В верной своей Сирии можно было выжидать спокойно тот момент, когда в скором будущем, при неизбежном наступлении междоусобицы, легко будет половить рыбку в мутной водице. Но позднейшее предание идет дальше. Оно прямо обвиняет Му’авию в том, будто он жаждал смерти Османа. Мы встречаемся тут опять с одной из обычных клевет, которые систематически придумывались и распространялись против Омейядов. Во всяком случае известие о прибытии сирийских и басрийских войск подало сигнал к гибели халифа. Со всех сторон набросились бунтовщики на дом. Главный вход был завален изнутри, но отдельные небольшие группы бунтарей успели проникнуть во двор, спрыгивая с крыш соседних домов, напали на защитников с тылу и быстрым натиском разогнали их. При этом Мерван был замертво опрокинут ударом меча по шее. Ворвавшиеся устремились неудержимым потоком в дом, проникли в комнату, где Осман с полной величия решимостью выжидал свою судьбу. Невозмутимо продолжал он, невзирая на бряцание оружия, читать дальше Коран, подкрепляясь бодро словом божьим: «Господь не допустит того, чтобы правоверный не был вознагражден… те, которые, когда им говорят: «Враги собрались против вас, опасайтесь их!», еще более укрепляются в вере и отвечают: «Бог защитит нас, он лучший из защитников» — такие люди возвращаются осыпанные милостями Божьими, зло не касается их; они исполнили волю Божью [215]. Когда толпа убийц ворвалась, в первый момент никто не осмеливался дотронуться до седой главы халифа. Со спокойной кротостью отвечал он на град вопросов, упреков и обвинений, сыпавшихся на него со всех сторон, пока наконец грубый Мухаммед, этот выродок Абу Бекра, не ухватил старца за бороду и не крикнул яростно: «Гляди, тебя Бог покарал, старый дуралей» [216]. Твердо ответствовал халиф: «Я не дурак, мое имя Осман, я повелитель правоверных. — Теперь никакой Му’авия и никто на свете не спасет тебя. — Сын брата моего! Отец твой никогда не решился бы вырывать из рук другого могущество. — Если бы мой отец, — возразил Мухаммед, — увидел твои поступки, он счел бы тебя недостойным правления. Но я от тебя хочу совсем другого, не правление только вырву от тебя». Тогда халиф воскликнул: «Господи, защити меня от него, молю Тебя, помоги!» Это были последние слова, произнесенные старцем. Хотя Мухаммед вышел из комнаты, но другие напали на безоружного. Его заслонила собой жена, Наила. Она старалась рукой отразить меч, и ей обрубили пальцы. Вслед затем брызнула фонтаном кровь зятя пророка, его наместника, и залила страницы святой книги, которую умирающий крепко прижимал к груди. Когда оторопевшие защитники успели после первого нападения снова собраться и ринулись в дом, неся спасение, все уже было покончено.

Едва свершилось кровавое дело, задуманное и исполненное слепым фанатизмом и личною ненавистью, допущенное слабою ограниченностью и близоруким эгоизмом, как раскрылись с роковою ясностью для всех соучастников и попустителей неизбежные, тяжкие последствия. И в данном случае результаты случившегося факта оказались не таковыми, какие ожидались до его наступления. Теперь только сразу стало понятно, как Алию, так Тальхе и Зубейру, что подозрение в соучастии должно неминуемо пасть на того, кто примет халифат из рук убийц. Они даже и представить себе не могли, чтобы в общине нашелся такой смельчак, который решился бы попытаться завоевать власть. Только в таком случае, если бы первейшие люди Медины согласились добровольно и единогласно избрать кого-либо, казалось, возможно было, и то отчасти, восстановить уважение к высокому сану властелина, повергнутому во прах, залитому кровью. В таком только случае с таким злодейским легкомыслием порванные узы законности скрепились бы снова, хотя не вполне и кое-как. Увы, слишком скоро обнаружилась на деле вся трудность подобной попытки, но сделать ее было во всяком случае необходимо, и не таковы были эти люди, Малик с сыном Абу Бекра, чтобы отступиться от раз начатого ими предприятия. Египтяне, превышавшие других числом и страстностью, большею частью люди богатые, желали видеть во главе государства Алия, в то время как басрийцы поддерживали Тальху, а куфийцы — Зубейра. Все трое вначале отказывались стать у кормила правления. Тогда бунтовщики потребовали настойчиво от мединцев, обуреваемых отвращением и страхом к убийцам, произвести выборы, напирая на их неотложную необходимость. В то же время продолжались деятельные переговоры с Алием, из всех трех имевшем в качестве двоюродного брата и зятя пророка более прав, к тому же обладавшем наибольшим количеством личных приверженцев. Наконец он объявил, что готов принять власть, если Зубейр и Тальха согласятся его признать. Они же с своей стороны вовсе и не думали изъявлять это желание и уступили только тогда, когда куфийцы и басрийцы, так как надо же было на чем-либо порешить, перешли на сторону Алия. Таким образом, 3 дня спустя после смерти Османа (25 Зу’ль-хиджжи 35 г. = 24 июня 656), Алий признан был халифом, приняв по обычаю легкие похлопывания рук от мединцев и чужестранцев. Позднее Тальха и Зубейр утверждали, что они действовали под давлением принуждения — а именно угроз энергического Малика. В некоторых преданиях сообщается, например, что Малик подгонял Тальху к присяге мечом, как заупрямившегося верблюда. Очевидное преувеличение; одно только справедливо, что вся Медина трепетала от страха пред саблями цареубийц. Трудно действительно даже понять то жалкое положение, в которое поставлены были эти люди. Некогда в качестве ближайших помощников пророка они бодро вели войну со всей Аравией; хотя бы этот Тальха: своим собственным телом заслонил он посланника божия у Охода от целой толпы неприятелей. Легко догадаться, что и здесь, как и всегда, нечистая совесть обращает храбрейших в трусов. Итак, Алий избран был наконец халифом. Лишь немногие из мединцев отказали ему в ударе рукой, в числе их находился и Са’д Ибн Абу Ваккас, покоритель Персии. Ему все опротивело, может быть, брало и раскаяние в том, что он не решился помешать катастрофе. Он отправился в один отдаленный утолок Аравии, в свое имение, отказался от всякого участия в общественных делах, выжидая, когда вся община очутится снова под управлением единого имама. Позднее он не хотел признавать таковым и Му’авию; так он и умер в своем уединении, почти забытый, в 50 г. (670). Несколько личных друзей Османа и родственники его, Омейяды, бежали тотчас же после совершения убийства. Между ними находился и Мерван, быстро очнувшийся от мнимой смерти, а также Ну’ман Ибн Аль-Бешир, отвезший вещественные доказательства смерти Османа — пропитанную кровью рубашку и обрубленные пальцы Наилы — к М’авии в Сирию. На время в Медине наступило спокойствие; бунтовщики тоже потянулись в обратный путь. Но это было затишье перед грозой. Алий, номинальная продолжительность правления которого считается от 25 Зу’ль-хиджжи 35 г. (24 июня 656) до 17 Рамадана 40 г. (24 января 661), начал свое правление мерой настоятельной, но в то же время и бесцельной. Не считая возможным оставлять на прежних постах наместников из Омейядов, так как управление их послужило главным мотивом к нареканиям на Османа, халиф поспешил уведомить их о смещении. В то же время назначил новых главнокомандующих на место Ибн Амира, в Басре, Османа Ибн Хунейфа, вместо Абу Мусы, в Куфе, Аммара Ибн Шихаба; Кайс Ибн Са’д посылался в Египет, а Убейдулла, сын Аббаса, дяди пророка, умершего в последние годы царствования Османа, — в южную Аравию. Там до этого времени управлял Я’ла Ибн Мунья, родом темимит, раньше проживавший в Мекке в качестве клиента одной родственной хашимитам семьи; впоследствии же перешел он на сторону Омейядов. Ибн Амир, который не мог чувствовать себя в Басре в безопасности, уступил свой пост без спора Ибн Хунейфу. Я’ла тоже не дал отпора, но захватил с собою в Мекку туго набитую государственную кассу и там вскоре стал разыгрывать весьма неприятную для Алия роль. Кайс Ибн Са’д был временно принят египтянами также миролюбиво, за исключением некоторого числа личных приверженцев Османа, засевших в местечке Харбита, неподалеку от Александрии; наместник оставил их пока в покое, ему и без того довольно трудно было держаться, ввиду недовольства крайней партии, предводимой Мухаммедом Ибн Абу Бекром, который рассчитывал сам стать наместником. Но Аммар оказался не по нутру куфийцам; им было так хорошо под начальством вечно уступчивого, остерегавшегося от всякого энергического воздействия Абу Мусы. Когда Аммар прибыл с грамотой Алия, его попросту попросили убираться подобру-поздорову. Менее всего, понятно, можно было ожидать готовности подчиниться от Му’авии; сирийские войска слепо верили в него. Лишь месяц спустя после получения извещения от Алия Му’авия послал с Кабисой, одним бедуином из племени Гатафан, письмо с лаконической надписью: от Му’ав’ии к Алию. Когда халиф разорвал конверт, там ничего не оказалось. Тогда обратился повелитель к послу с вопросом: «Что это значит?» Тот, в свою очередь, спросил: «А рискую ли я жизнью?» Он получил в ответ: «Посланников не убивают». Тогда бедуин стал объяснять. «В этом вот какой смысл: я оставил за собой людей, которых может удовлетворить одно мщение». «Как мщение? — спросил в изумлении Алий. — Кому же?» Бедуин воскликнул с пафосом: «Мозгу твоих позвонков. Там 60000 человек; все они рыдали над рубашкой Османа, выставленной всенародно; ею обтянута кафедра мечети Дамаска». Так оно и было действительно. Старый Амр Ибн-Аль-Ас принадлежал не к числу набожных. Все его вероучение заключалось, собственно, в одном изречении; зато же и привязался он к нему с неимоверной цепкостью. Гласило оно так: нет другого наместника для Египта, кроме Амра. Он считал эту страну своею собственностью, завоеванною для самого себя лично; вполне был бы счастлив, если бы дозволили ему снова продолжать собирать с терпеливых коптов выплачиваемые ими налоги. Но за эту дойную корову упрямо держатся еретики-халифы. Алий также вздумал обойти настоящего хозяина; и тот перешел к Му’авии. Со смертью Османа этот последний становился, несомненно, главою дома Омейи. Взоры наместника Сирии начали обращаться к более возвышенным целям. Для мирской партии старинной мекканской аристократии уступить Алию значило отдать в руки набожных мединцев занятое ими могущественное положение; об этом, конечно, не могло быть и речи. Борьба между этими взаимно противоположными партиями становилась неизбежной. Не такой был политик Му’авия, чтобы упустить очень важную поддержку, которую предоставляло ему общественное мнение в роли борца попранного права и мстителя за отвратительное преступление. Поэтому наместник тотчас же после умерщвления халифа хотя сам не делал никаких попыток для спасения главы своей семьи, поднял клич: отомстим за Османа! Это был удар, направленный прямо против Алия. Двусмысленное поведение его во время бунта хотя едва ли возбуждало серьезное подозрение в соучастии в уме Му’авии, который понимал хорошо людей, для менее проницательных могло казаться более или менее преступным. В Сирии принимались все меры, понятно, чтобы превратить это подозрение в уверенность, и вскоре народ поверил в справедливость обвинения. Тоже и Амр, несколько месяцев тому назад сам же раздувавший пламя недовольства, возбуждавший мединцев против халифа, оказался настолько нагл, что стал ревностно кричать с прочими об отомщении убийцам несчастного Османа. Ему, хитрейшему из хитрейших, пришел в голову сатанинский замысел выставить в Дамаске кровавую рубаху и обрубленные пальцы Наилы, чтобы довести до крайних пределов общественное негодование, имеющее среди горячих арабов гораздо большее влияние, чем где бы то ни было.