Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

В Российской империи настоящее, то есть аскетическое и молитвенное, монашество долгое время находилось в упадке, а потом, с начала XIX века, довольно быстро возрождалось, но при этом оставалось полностью изолированным от остального общества. Отдельные личности даже из высшего света туда проникали, иногда делали что-либо выдающееся – как уже упоминавшийся Игнатий (Брянчанинов) или возродитель русского монашества на Афоне в 1830-е годы отец Аникита (князь Ширинский-Шихматов), когда-то блестящий поэт-шишковец, а посмертно прототип старца Зосимы для светской части его биографии (упоминается в черновиках Достоевского). Но, став монахами, эти люди совершенно выпадали из поля зрения образованного общества. До самого конца XIX века для русского общества монашество было загробным миром, о котором знали еще меньше, чем о посмертном существовании душ. «Братья Карамазовы» Достоевского только дополнительно экранировали от общества подлинное монашество, хотя сильно подогрели интерес к теме. Ситуацию переломил Леонтьев своей публицистикой 1880-х годов. В то время он уже фактически был монахом, но при этом его монашеское послушание (буквально так: данное духовником старцем Амвросием) состояло в публицистике для светских людей. Если в монастырях бывали монашеские послушания для работы со светскими паломниками, то не было принципиальных препятствий к тому, чтобы создать такое же монашеское послушание для работы с миром в целом.

На рубеже XIX и ХХ веков в монашество уже массово идут образованные люди, по воспитанию не имеющие ничего общего с крестьянским и поповским сословиями. Они увлечены примерами святых, их мозги не промыты (или не промыты вполне) в семинариях-академиях, они готовы слушаться авторитетов духовных, но не привыкли воспринимать некритически обыкновенное церковное начальство. Тут, может быть, надо пояснить, что в церковном праве и вообще в церковном предании воспринимать церковное начальство критически – это не право, а обязанность всех верующих, так как иначе Церковь как целое не сможет сохранить веру. Но когда каноническое церковное управление заменилось государственно-бюрократическим, то и привычки поповского сословия отошли от канонических норм…

Все же до поры до времени сохранялся прежний порядок в том, что у монашества было свое православие со своими книжками и со своими религиозными обычаями, а у светского общества с архиереями, академиями и семинариями – свое, с Макарием Булгаковым вместо Максима Исповедника и с морализмом вместо аскетизма. Все понимали, что соприкосновение одного с другим могло вызвать взрыв, и поэтому не находилось охотников курить на бензоколонке.

В такой внешне безмятежной обстановке – и, разумеется, с одобрения духовной цензуры – в 1910 году вышло уже второе издание книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа» (первое выходило в 1907, но быстро разошлось) – автобиографический и насыщенный описанием красот природы трогательный рассказ монаха из простецов о том, как он обучался Иисусовой молитве, с приложением кратких соображений о причине особого значения этой молитвы, сосредоточенной на внимательном повторении имени Иисус («Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго»). Соображения эти сводились к тому, что в этом имени присутствует Бог и, в каком-то смысле, само это имя является Богом. Тут тоже не было ничего особенного или нового. Для любителей аскетической литературы выражения типа «имя Божие есть Бог» были давно уже привычны из сочинений любимого пастыря, отца Иоанна Кронштадтского (скончавшегося в 1908 году), чей авторитет был неоспорим для всех православных, включая царскую семью, хотя духовный его дневник «Моя жизнь во Христе» читали только люди с аскетическими интересами.

У второго издания «На горах Кавказа» была одна особенность: оно было предпринято по совету старца Германа из Зосимовой пустыни на деньги Елисаветы Феодоровны (нужно ли спрашивать, какое отношение к этой книге могло быть у Новоселова?). Издание широко распространялось. Сама Елисавета дарила его оптовыми партиями – как, например, старцу Варсонофию Оптинскому, который потом раздаривал ее своим многочисленным духовным чадам. После этого права на издание выкупил православный медиа-холдинг – Киево-Печерская лавра – ив 1911 году завалил книжный рынок третьим изданием.

Несмотря на огромный теперь уже рыночный успех, книга не нарушала привычного равновесия между православием аскетическим и «семинарским». Они как были, так и оставались в параллельных мирах. Казалось, нет такого человека, который ткнул бы в эти миры железкой, чтобы устроить короткое замыкание. Но вдруг такой человек нашелся: им стал один из главных архиереев империи Антоний (Храповицкий), в то время архиепископ Волынский (в недавнем прошлом – ректор Московской духовной академии; в не очень далеком будущем, с 1921 года – глава эмигрантской Русской Зарубежной Церкви).

Многим хорошим знакомым Антония его агрессивность в деле имяславцев казалась иррациональной. Она разъяснится только после революции, когда (впервые в 1917 году) Антоний опубликует свои собственные оригинальные богословские воззрения (статья «Догмат искупления»), которые впоследствии создадут большой соблазн в Зарубежной Церкви. У Антония была собственная альтернатива семинарской «схоластике», и поэтому монашеское богословие не вызывало его симпатий. Принятие же этого богословия образованными людьми стало и вовсе ножом в сердце.

Антоний был ровесником Новоселова (р. 1863), но вся его жизнь прошла в очень успешном карьерном росте по духовной линии – при подчеркнутом, но подчеркнуто умеренном фрондировании по отношению к церковному официозу. В 1912 году, будучи членом Синода, он опубликовал статью о неканоничности этого органа и необходимости вернуться к патриаршеству. Было несложно догадаться, кого он рассматривал в качестве кандидата в патриархи (ив 1917 году догадка подтвердилась на соборе, когда первым по количеству набранных голосов кандидатом в патриархи стал именно он). Монашеское богословие, набравшее слишком большую популярность среди образованных верующих, начинало всерьез угрожать его планам.

Если очень кратко, то до вмешательства Новоселова события развивались так. Подспудно спор начался в 1909 году, когда среди афонских иноков стала распространяться рукописная и резко критическая рецензия на первое издание «На горах Кавказа», написанная молодым иеромонахом Хрисанфом – выпускником Московской духовной академии. Во втором издании «На горах Кавказа» автор ответил на критику Хрисанфа, и теперь, после третьего издания, его книга вместе с ответом оказалась массово растиражированной. На Афоне книга, в основном, одобрялась, а рецензия находила мало сторонников. Иларион явно выигрывал у Хрисанфа. Тогда в 1912 году рецензию Хрисанфа публикует профильный журнал «Русский инок» – его в обязательном порядке выписывали русские монастыри, даже на Афоне. За публикацией стоял Антоний (Храповицкий), будучи по должности начальником издававшей журнал Почаевской лавры. Он даже сопроводил ее одобрительной заметкой от своего имени. Главная претензия рецензента была богословская, относительно понимания имени Божия. Для Хрисанфа это были просто слова, и он обвинил схимонаха Илариона в невежестве и ереси. Рецензия вызвала новую волну споров, особенно резких на Афоне, где как раз тогда, в 1912 году, именно русские (наиболее многочисленные) монахи заблокировали присоединение Афона к Греции, настояв на сохранении международного статуса монашеской республики. В дело вмешались греческие церковные власти, обвинившие монахов-имяславцев в ереси. Русское правительство, с подачи Синода, их поддержало, послав на Афон войска. Более 600 монахов, отказавшихся согласиться с имяборческим вероисповеданием Синода, было вывезено на русском военном корабле в Россию. Значение русского монашества на Афоне было подорвано, и Афон уже в 1913 году присоединился к Греции. В России же теперь все только начиналось. В 1913 году Синод выпустил Послание против имяславия, которое читали по всем монастырям. Текст был составлен архиепископом Сергием (Страгородским) – членом Синода и учеником Антония (Храповицкого). Постановлением Синода имяславцы отлучались от Церкви. Но никто, конечно, не думал сдаваться.