Дальние пределы человеческой психики

силы сложного организма, каковым является человек, верим в то, что

каждый человек стремится к полной актуализации своих возможностей, а

вовсе не к болезни, страданиям или смерти. В тех же случаях, когда мы,

психотерапевты, сталкиваемся со стремлением к смерти, с мазохистскими

желаниями20, с саморазрушительными формами поведения, с желанием боли,

мы знаем, что имеем дело не с человеком, а с его <болезнью>, - в том

смысле, что сам человек, если он когда-либо бывал в другом, <здоровом>

состоянии, сделал бы верный выбор, он гораздо охотнее предпочел бы

ощущать здоровье, нежели испытывать боль. Некоторые из нас даже

склонны смотреть на мазохизм, суицидальное поведение, всевозможные

формы самобичевания и самонаказания как на глупые, неэффек-

0 гуманистической биологии

29

тивные, неуклюжие попытки организма двигаться все в том же направлении

- к здоровью.

Нечто весьма похожее характерно и для новой модели даоистичного

учителя, даоистичного родителя, даоистичного друга, даоистичного

любовника и, наконец, даоистичного ученого.

Даоистичное и классическое понимание объективности'

Классическая концепция объективности берет начало от самых ранних

попыток научного познания объектов и явлений неживого мира.

Наблюдатель мог счесть себя объективным в том случае, если ему

удавалось отрешиться от собственных желаний, страхов и надежд, равно

как и исключив предполагаемое воздействие промысла божьего. Это,

конечно же, был огромный шаг вперед, именно благодаря ему и состоялась

современная наука. Однако мы не должны забывать, что подобный взгляд

на объективность возможен лишь в том случае, если мы имеем дело с

явлениями неживого мира. Здесь подобного рода объективность и

беспристрастность срабатывают прекрасно. Они вполне срабатывают и

тогда, когда мы имеем дело с низшими организмами, от которых мы

достаточно отчуждены, чтобы продолжать оставаться беспристрастными

наблюдателями. Ведь нам на самом деле все равно, как и куда движется

амеба или чем питается гидра. Но чем выше мы поднимаемся по

филогенетической лестнице, тем труднее нам сохранять эту

отстраненность. Всем, кто имел дело с кошками и собаками, не говоря уж

об обезьянах, известно, как легко впасть в антропоморфизм, начать

приписывать животным человеческие желания, страхи, надежды. И сейчас,

когда мы всерьез приступили к изучению человека, мы должны

рассматривать как само собой разумеющееся то обстоятельство, что нам

уже не удастся оставаться холодными, спокойными, отстраненными

наблюдателями. Мы имеем такое количество психологических данных,

подтверждающих этот тезис, что просто немыслимо продолжать отстаивать

прежнюю концепцию объективности.

Любой социальный ученый, обладающий хоть каким-то опытом, знает, что

прежде чем браться за изучение какого-либо общества или субкультурной

группы, он должен осознать и подвергнуть тщательнейшему анализу

собственные предубеждения и представления о предмете будущего

изучения. Осознать свои предубеждения - это достаточно надежный способ

избежать предвзятости.

Но есть и другой путь к объективности, который побуждает нас,

наблюдателей, к большей проницательности, к большей точности

восприятия реальности, лежащей вне нас. Моя убежденность происходит из

очевидного

Более полно эта тема освещена в моей работе <The Psychology of

Science:

A Reconnaissance> (81).

30

Здоровье и патология

факта, что восприятие любящего человека, например, влюбленного или

родителя, позволяет любящему так тонко чувствовать объект своей любви,

так полно познать его, как никогда не сможет тот, кто не любит. Нечто

похожее применимо к этологическим исследованиям. Я изучал поведение

обезьян, и эта моя работа более <правдива>, <точна> и в определенном

смысле более объективна, чем она была бы, если бы я не любил этих

животных. Но я был очарован ими. Я полюбил моих обезьян так, как

никогда не смог бы полюбить крыс. И я уверен, что работа Лоренца,

Тинбергена, Гудделла и Шелера вышла столь хорошей, поучительной,

свежей и правдивой именно потому, что эти исследователи любили

изучаемых ими животных. Любовь такого рода сопряжена с большим

интересом к объекту, и благодаря этому интересу становится возможным

терпеливое наблюдение за объектом. Мать, очарованная своим младенцем,

завороженно исследует сантиметр за сантиметром его крохотное тельце, и

она несомненно знает о своем малыше - знает в самом буквальном смысле

- гораздо больше, чем кто-либо, не интересующийся этим конкретным

ребенком. Нечто похожее происходит между влюбленными. Они так

очарованы друг другом, что готовы часами рассматривать, слушать,

познавать друг друга. С нелюбимым человеком такое вряд ли возможно -

слишком быстро одолеет скука.

Но <любящее знание>, если мне позволено будет так назвать его, имеет и

другие преимущества. Человек, знающий, что он любим, раскрывается,

распахивается навстречу другому, он сбрасывает с себя все защитные

маски, он позволяет себе обнажиться, не обязательно только физически,

но также психологически и духовно. Другими словами, вместо того, чтобы

прятаться, он разрешает себе стать понятным. В повседневных

межличностных отношениях мы в некоторой степени непроницаемы друг для

друга. В любовных отношениях мы становимся гораздо более прозрачными.

И последнее. Возможно, самое главное преимущество такого вида

познания, состоит в том, что, когда мы любим, или очарованы, или

заинтересованы кем-то, мы меньше обычного склонны к властвованию, к

управлению, к изменению, к улучшению объекта своей любви. По моим

наблюдениям, если мы любим человека, мы принимаем его таким, каков он

есть. А если вспомнить об идеальных примерах любви - о романтической

любви или о любви, которую питают бабушки и дедушки к своим внукам -

то в таких случаях любимый человек воспринимается как само

совершенство, так что всякая мысль о его изменении, хотя бы даже и

улучшении, кажется невозможной и даже кощунственной.

Другими словами, мы довольны тем, что имеем. Мы не выдвигаем никаких

требований. Мы не хотим, чтобы объект нашей любви изменился. Мы можем

позволить себе быть пассивными и рецептивными по отношению к нему, мы

можем лучше увидеть его сущность, и потому наше знание о нем более

истинно, более верно, нежели оно было бы, будь оно окрашено нашими

желаниями, надеждами или опасениями. Принимая человека как самостийную

сущность, таким, какой он есть, мы не будем вмешиваться, не

О гуманистической биологии

будем выдвигать абстрактных требований, не будем манипулировать. И

насколько прочно нам удастся удержаться в этой спокойной, взвешенной

позиции любящего приятия, настолько близко мы приблизимся к

объективности.

Я подчеркиваю - это лишь способ, специфический путь познания

определенных истин, которые лучше всего познаются именно так. Я не