Дневник «Канатного плясуна»

Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь и видел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то, вводящее в полное оцепенение.

— Привет! А-у, я тут… — протянул я.

В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился, но и только.

— Все хорошо, опасность миновала, можно очнуться, — говорил я, как анестезиолог, приводя в сознание пациента, выходящего из наркоза после тяжелой операции.

— А? Что? — растерянно, еле слышно прошептал одноглазый.

— Я говорю: привет! Все хорошо…

— Ааа! — заорал он вдруг, словно бы увидал что-то чудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.

— Ну брат, довольно, — с утрированной серьезностью произнес я. — Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?

— Кто ты?! - продолжал вопить незнакомец.

— Да, плохо дело…

— Я — дающий благословение! — взбеленился вдруг мой очумелый собеседник.

— Ничего себе! — я был потрясен, это точно. — Благословишь? — прагматично поинтересовался я.

— Я больше не благословляю! — его голос зазвенел в удивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.

— Тогда ты уже «не дающий благословения», — спокойно резюмировал я.

— Бог умер, я отпеваю Его.

— Чего ради?

Одноглазый рассерженно передернул плечами и, исполненный благородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив руками колени, как трехлетний ребенок, которому не дали обещанной конфеты.

— Умер Бог, которого не было, — сказал я, усевшись точно таким же образом. — Ты оплакиваешь себя, благословивший собственное горе.

— Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожника Заратустры?!

— Твой взгляд обращен внутрь тебя, но у тебя внутри нет ничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?

— Умерла моя жизнь, — прошептал дающий благословение и расплакался.

— Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока только поблескивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретешь самого Себя! Пусть же умрет твой Бог, имя которому — одиночество.

Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющему лицу.

— Эта дорога ведет к Заратустре? — спросил он тихо через несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.

— Все они… — сказал я в ответ, поднялся и отправился дальше.

Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словно оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня темно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно, я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.

Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.

— Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросил меня чей-то голос с вершины холма.

— Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, — крикнул я в ответ.

— Смело! — расхохотался обладатель загадочного гортанного голоса. — Ты любишь загадки?

— Нет.

— Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? — удивился незнакомец.

— Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда. Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!

— Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.

— Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.

— Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а я не люблю лишь несуществующее.

— Отчего же? — удивление незнакомца казалось неподдельным.

Я рассмеялся:

— Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то, чего нет!

— Да? — настал и мой черед удивляться.

— Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — за негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.

— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?

— Неправда! — его голос дрогнул.

— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.

— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. — Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!

— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.

— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.

— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.

— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.

Я поборол неприязнь.

— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!

Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:

— Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, он оправдывается.

— Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счет чего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец — жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его достижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оно всегда очевидно.

Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже перестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, то спросил:

— Мне нужно искать Заратустру?

— Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.

— Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал! Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.