Дневник «Канатного плясуна»

— Я с ним молчу, — тихо ответил я, прислушиваясь к нежному ослиному пофыркиванию.

— Но это наш осел! — рассвирепел король слева.

— Тихо, тихо! — встревожился король справа, снова толкнул своего соседа локотком и заискивающе обратился ко мне. — А вы, любезнейший, случаем не друг Заратустры?

— Друзьями становятся не по случаю, а по готовности, — ответил я, улыбаясь.

— Обращайся к нам: «Ваше Величество!», — снова всполошился король слева.

— Разве подлинно великому нужны чьи-то уверения в его величии?

— Он ехидничает, ехидничает! — заорал король слева, сбившись на фальцет; его половина осла от неожиданности вздрогнула и даже умудрилась лягнуть своего наездника, отчего тот, в свою очередь, заорал еще громче.

— Но разве же мы не выглядим великими? — поспешил уточнить король справа, явно скрывая свою осведомленность по данному вопросу.

— А Заратустре вы бы такой вопрос задали? Мои собеседники смутились и растерялись.

— Отчего отправились вы искать Заратустру, если не для того, чтобы найти себе хозяина? Сами себе перестали вы быть хозяевами, оттого и стали вы теперь бесхозными. Ваш осел, хоть и несчастен он от рождения, более счастлив, чем вы! Ибо думает он, что есть у него хозяин, а он привык стоять в стойле. Не знает он, что хозяин его сам чувствует себя слугою. И все бы не так плохо, если бы слуга этот мог быть слугою, но нет. Нет у него привычки в стойле стоять и прислуживать. Сами себя вы загнали в угол!

И теперь ищете вы Заратустру, но не будет он хозяином вашим, ибо знает он, что верх и низ тождественны и едины. Как может он быть хозяином? Хотели вы быть отцами, а стали детьми в отцовской надежде, и теперь ищете вы себе отца. Но разве же Заратустра — отец ваш?

Следует вам разоблачиться и следует видеть в себе ребенка, тогда только и сможете вы вырасти. Не на стороне следует искать вам отца вашего, блудные сыновья, а в себе Самих, ибо каждому надлежит быть Отцом, а ваш отец свое дело сделал уже, и следует вам признать это, иначе вы даже меньше ребенка!

Идите же своей дорогой, ибо все дороги ведут к Заратустре, ибо это путь не к хозяину, а к самому Себе. Долог или короток путь этот, но другого нет, а жизнь — одна. Может быть, поймете вы на пиру Заратустры, что дорого не то, что сверху, и дорого не то, что снизу, а дорого то, что Рядом! И слезайте же с осла вашего, ибо и у него своя дорога, а его ногами свою не пройдете вы, венценосные!

Помедлив секунду, я обратился к ослу и с удивлением для себя отметил, что умею разговаривать на его языке. Короли же языка этого не знали и не могли понять, о чем шла речь, а поэтому сидели, недоумевая и кривляясь, что, впрочем, у них в привычке.

— Ну и уродился же ты, бедолага, с двумя головами! С одной-то головой люди не знают как справиться, а у тебя — две! Счастлив ты, что не ведаешь одиночества, но разве так, двоясь, покидают царствие это? Верно, нравится тебе внутренний диалог этот, верно, думаешь ты, что можно так решить дело. Но надо ли тебе решать его? — вот о чем, двуглавый, хочу я тебя спросить. Многое можешь ты обсудить сам с собою, многое можешь обдумать, говорят даже, что две головы лучше одной. Но сможешь ли ты делать, будучи раздвоенным? — вот что следовало бы тебе спросить у себя.

— И-а? — растерянно пропели обе ослиные головы.

— Иди к Заратустре, — указал я ослу, — и убери же этих бездарей со своей шеи! Они тебе не хозяева, ибо не умеют они быть слугами!

Сказав это, я повернулся и последовал дальше, ибо все еще слышал я звук крика призывного, крика о помощи.

Теперь я уже хорошо знал, как следует двигаться, и земля снова не подвела: качнувшись, она побежала у меня под ногами. Так следовал я какое-то время, пока не упал внезапно, споткнувшись.

— Ааа! — заорал человек, скрытый ворохом опавших листьев, о которого запнулись мои быстрые ноги.

— Кто тут?!

— Тот, кто слит с природой, изучая ее, черт бы тебя побрал, нарушитель спокойствия! — негодовал потревоженный мною человек.

Через секунду он поднялся с земли, попутно отряхиваясь, и посмотрел на меня ожесточенными глазами, полными слез, — так был он взволнован. Я же увидел, что по рукам его течет алая кровь.

— Что с тобой?! Ты весь в крови!

— Это вы в крови, вы все! Вы пустили кровь природе, вы изуродовали мир! — возмутился окровавленный, и снова слезы проступили на его глазах.

— Покорно принимаю твой пафос, но неужели же думаешь ты, что кровью своею сможешь восполнить возникший теперь недостаток?

— Я не восполняю, я соединяюсь с природой! Пиявки пьют мою кровь — так узнаю я пиявок! Я един с этим миром, ибо мне известны законы его, мне ведомы его желания, мне понятны его устремления! Я служу миру, я отдался ему, я сочетаюсь с миром священным браком познания, за это он вознаграждает меня своим величием! — изучающий пиявок исполнился благородства и важно повел плечами.

— Но отчего ты решил, что твой мир — это мир пиявок? Почему ты не идешь, например, к людям?

— Ненасытны и злы твои люди!

— Пиявки добрее? — удивился я, глядя, как кровь стекает по дрожащим пальцам моего собеседника.

— Пиявки естественны! — негодовал человек.

— Но разве естествен ты, человек, ушедший от людей?

— Мир, мир!… - иступлено повторял человек, изучающий пиявок, и все его бескрайнее одиночество открылось мне в этом крике.

— На что он тебе, если так ты несчастен? — тихо спросил я своего собеседника, когда сорвался он, наконец, на плач, что может вызвать лишь жалость.

— Я делаю большое дело, это важно, важно! — повторял он сквозь слезы.

— Важно не то, что ты делаешь, а важно то, что ты есть. В противном случае ничего ты не сделаешь, что бы ни делали как бы ты ни старался. Мир не знает слез, лишь на боль свою реагирует он слезами. И вижу я, что слезы твои не от физической боли, но от внутренней муки — ею приветствуешь ты мир, такова твоя благодарность!

Теперь ты гордишься, что кровью своею накормил ты пиявок? Что ж, ты прав, но смотри — видишь, как они лопаются от переедания? Не жизни ты служишь, а жаждешь уничтожить ее в ней же самой, проповедник уничтожения! Да, ты прав, ибо нет лучшего способа развалить нечто, как сделать это изнутри. Поверь, ты добьешься поставленной цели, но разве есть в этом смысл?