Ошибки, которые были допущены (но не мной). Почему мы оправдываем глупые убеждения, плохие решения и

После Абу-Грейба независимые расследования обнаружили, что американские следователи и их союзники лишали заключенных сна, использовали длительную одиночную изоляцию, топили их в воде, пытали холодом, подвергали сексуальным унижениям, избивали и использовали другие жестокие методы против лиц, подозреваемых в терроризме, не только в Абу-Грейбе, но также в Гуантанамо и в „тайных тюрьмах“ в других странах. Как уменьшить диссонанс, вызванный информацией о том, что Америка также систематически нарушала Женевскую конвенцию? Один из способов — сказать, что, если мы так делали — это не пытки. „Мы не пытаем, — сказал Джордж Буш, когда ему представили доказательства, что США применяли пытки. — Мы используем альтернативный набор процедур“. Второй способ ослабления диссонанса — сказать, если уж мы пытали кого-то — это было оправдано. Заключенные в Абу-Грейбе заслуживали все, что они получили, сказал сенатор Джеймс Инхоф (республиканец из штата Оклахома): „Потому что они — убийцы, они — террористы, они — мятежники. У многих из них, вероятно, на руках кровь американцев“. Он, похоже, не знал, что большинство арестованных попали в эту тюрьму за мелкие преступления, и им никогда не предъявлялось официальное объявление. На самом деле некоторые офицеры военной разведки сообщили Международной комиссии Красного Креста, что 70–90 % заключенных в Ираке были арестованы по ошибке [233].

Универсальное оправдание пыток — ссылка па бомбу с часовым механизмом. Как его формулирует газетный обозреватель Чарльз Краутхаммер: „Террорист установил ядерную бомбу в Нью-Йорке. Она взорвется через час. Миллион людей погибнет. Вы поймали террориста. Он знает, где бомба, но не хочет говорить. Вопрос: если у вас есть хотя бы небольшая надежда на то, что применив пытки, вы получите информацию, которая спасет жизни миллиону людей, вы их разрешите?“. Да, говорит Краутхаммер, и не просто разрешите, но это ваш моральный долг [234]. У вас нет времени консультироваться с экспертами по Женевской конвенции и спрашивать их разрешения — вы захотите сделать все возможное, чтобы узнать от террориста, где находится бомба.

Немногие люди станут отрицать, что оправдание пытки ссылкой на бомбу с часовым механизмом будет разумным в данных обстоятельствах. Проблема в том, что подобные обстоятельства бывают чрезвычайно редко, а оправдание тем, что пытки помогают „сохранить жизни“ начинают использовать, когда бомбы с часовым механизмом нет и в помине. Государственный секретарь США Кондолиза Райс во время визита в Германию, где па нее обрушились протесты со стороны лидеров европейских государств против использования американцами пыток подозреваемых в терроризме в секретных тюрьмах, отрицала, что какие-либо пытки были использованы. Потом она добавила, что ее критики должны понимать, что допросы этих подозреваемых дали информацию, которая „остановила атаки террористов и спасла жизни невинных людей и в Европе, и в Соединенных Штатах“ [235]. Ее, похоже, не беспокоило, что эти допросы также сломали жизни невиновных. Райс признала, что „были допущены ошибки“, когда Соединенные Штаты похитили невиновного гражданина Германии по подозрению в терроризме и подвергали его жестокому и унизительному обращению в течение пять месяцев.

Как только пытки оправдывают в отдельных, редких случаях, становится легче их оправдать и в других: давайте пьггать не только того негодяя, который, на наш взгляд, знает, где спрятана бомба, но и другого негодяя, который может это знать, и еще вон того негодяя, у которого есть информация, которая, возможно, окажется полезной в следующие пять лет, а также вот этого парня, он тоже может оказаться негодяем, правда, мы пока в этом не уверены. Уильям Шульц, директор организации „Международная амнистия“ заметил, что, по данным вызывающих доверие израильских, международных и палестинских организаций, занимающихся защитой прав человека, израильтяне в периоде с 1987 по 1993 гг. использовали методы допроса, включавшие пытки. „В то время как первоначально их применение оправдывалось ссылками на „бомбу с часовым механизмом“, — говорит он, — постепенно использование подобных методов становится обычным“ [236]. Сержант 82-й воздушно-десантной дивизии армии США так описывает, как это происходило с заключенными в Ираке:

„Иногда они ошибались“, — говорит сержант, но, тем не менее, мы с ними со всеми обращались одинаково.

Дебаты о пытках вполне обоснованно сосредоточились на их законности, моральности и полезности. Как социальные психологи мы хотим добавить еще один аспект: какой эффект пытки оказывают на самого мучителя и на обычных граждан, соглашающихся с их применением. Большинство людей хочет верить, что правительство их страны работает в их интересах, что оно знает, что делает, что оно поступает правильно. Поэтому, если наше правительство решает, что пытки необходимы в войне против терроризма, большинство граждан, избегая диссонанса, с этим согласятся. Однако именно так с течением времени разлагаются мораль и совесть нации. Как только люди сделали первый шаг вниз с вершины пирамиды, оправдывая издевательства и пытки, они встали на путь, ожесточающий их души и сердца, и очень трудно с него свернуть. Некритический патриотизм такого типа, уменьшающий диссонанс, связанный с информацией, что их правительство сделало что-то аморальное и незаконное, ускоряет соскальзывание с пирамиды.

Как только мучитель выбрал курс действия, он или она будут оправдывать это решение таким способом, чтобы избежать противоречия между двумя знаниями: „Мы — хорошие парни“ и „Мы делаем ужасные вещи“. Даже самые ужасные парни думают, что они — хорошие. Во время своего четырехлетнего судебного процесса, на котором он обвинялся в военных преступлениях, преступлениях против человечности и геноциде, Слободан Милошевич — „Балканский мясник“, оправдывал свою политику этнических чисток, которая привела к гибели более чем 200 000 хорватов, боснийских мусульман и албанцев. „Я не был ответственным за эти смерти, — повторял он во время процесса, — сербы стали жертвой мусульманской пропаганды“. Война — это война: он только отвечал на их агрессивные действия в отношении ни в чем не повинных сербов. Рикардо Оризио проинтервьюировал семь других диктаторов, включая Иди Амина из Уганды, Жана Клода („Бэби-Дока“) Дювалье с Гаити, Миру Маркович („Красную ведьму“ — жену Милошевича) и Жана-Беделя Бокассу из Уганды (которого народ называл „Людоедом из Беренго“). Каждый из них утверждал, что все их действия: пытки и убийства политических оппонентов, препятствование свободным выборам, гибель населения от голода, разграбление богатств своих стран, провоцирование войн и геноцида — были направлены на благо страны. Альтернативами, говорили они, были хаос, анархия и кровавая бойня. Они воспринимали себя вовсе не деспотами, но готовыми к самопожертвованию патриотами [238]. „Степень когнитивного диссонанса, который испытывает человек, подавляющий народ из любви к нему, — пишет Луи Менанд, — олицетворяет плакат, использовавшийся „Бэби-Доком“ Дювалье на Гаити. На нем были такие слова: „Я готов предстать перед судом истории как основатель демократии на Гаити, сделавший ее необратимой“. Ниже было написано: „Жан-Клод Дювалье, пожизненный президент““ [239].