Психологическая зависимость: как не разориться, покупая счастье

Вот почему сознание людей взрослых (взрослых согласно паспортным данным) часто возвращается к инфантильным стереотипам: а чего я-то суечусь? Да разве ж за всем уследишь? Вот приедет барин, барин нас рассудит. И даже у людей совершенно одиноких вполне может сыскаться такой вот специальный своевременный «барин», готовый рассудить, помочь, кофейку сварить и носик вытереть.

Отче наш, комфорт наш душевный даждь нам днесь…

Тем, у кого имеется «барин», он же «моя прекрасная няня» (верный друг или любящий родственник, заботливый менеджер или нежный продюсер), инфантилизм представляет весьма удобным состоянием. Проблема инфантильного индивида в том, что приходится соблюдать меру: время от времени делать самостоятельный выбор, принимать довольно важные решения, нести ответственность за свои поступки, удовлетворять собственные потребности за свой, так сказать, счет — моральный и материальный. И не всегда есть возможность повиснуть на чьей-то шее, болтая ногами от избытка чувств. Если не давать чужим шеям отдохнуть от бремени ваших проблем, однажды разбегутся все: не то что продюсер, родная мама растворится в синих далях, чтобы вовек не возвращаться. Все-таки люди — существа ненадежные.

Поэтому некоторые индивиды, особо нуждающиеся в «волшебном помощнике», переключаются с людей на неодушевленные предметы и вещества. А другие, наоборот, выбирают сущности сверходушевленные. И их поведение вскоре начинает походить на компьютерную игру, в которой «все по правилам»: и действия, и противодействия, и обещанное, и исполненное. Это замечательное состояние предсказуемости и определенности в реальном мире, конечно же, недостижимо. Но в указанной игре реальность исполняет подчиненную, второстепенную роль (как и во всех играх). А управляет ею сверхреальность. Или надреальность. Или ирреальность. Как хотите, так и называйте. Потому что речь идет о религии.

Вероятно, сейчас многих читателей охватит возмущение: что, опять атеистическая пропаганда? Поверьте, никто не собирается обращать вас в атеизм. Просто авторам довелось видеть самые разные формы религиозности, и это зрелище привело нас к парадоксальному выводу: множество людей не столько верят в бога, сколько пытаются им манипулировать. Примерно так же, как если бы он был любящим родителем или доброй тетей, у которых так просто выцыганить суперкалорийный шоколадный торт или внеочередную поездку в зоопарк. В обмен на эти послабления верующий-манипулятор обещает планомерно исполнять положенные обряды, регулярно и откровенно докладывать о своих шалостях, пардон, грехах, а также возложить ответственность за свою судьбу и за свое поведение… на божественную сущность. Все, дескать, отныне я ничего не решаю и ни за что не отвечаю. Примите мою единственную и неповторимую жизнь и распишитесь внизу страницы. Трогательно, правда?

Упоминания А. Маслоу об «опыте мистических и духовных переживаний, и не обязательно религиозных» соседствует с «демократизмом ценностей и отношений». Но для многих религиозных людей демократизм недосягаем. Именно потому, что их личность тяготеет к иерархической структуре, условия всеобщего равенства вызывают дискомфорт, а взаимоотношения они предпочитают уснащать сложными ритуалами. Подобный образ мышления и поведения присущ эпилептоидам, но и другие психотипы не пренебрегают ритуалами. А с возрастом, как правило, ригидность мышления увеличивается, и ритуалы могут приобрести первостепенную важность. Это состояние легко приобретает видимость набожного поведения. Хотя, в сущности, так и остается девиантным.

Знакомые за глаза называли Люсю «девушка трудной судьбы» без какого бы то ни было сочувствия, иронически. Люся всегда была недовольна. Не чем-то конкретно (на мелочи она не разменивалась), а всей своей жизнью. Из-за глобального недовольства собственной судьбой горькая обида на «мирозданье вообще» намертво засела в маленькой Люсиной головке и, как раскисшая чернильная печать на потрепанном бланке, проступила на кисленьком Люсином личике. С этим выражением она смотрела на кусок мяса, который ей взвешивали в гастрономе, на свою дочь, приходившую домой из школы, на мужа, с которым ежевечерне ложилась в постель, на любовника, таксиста Юру, с которым встречалась раз в неделю. Люсино жизненное кредо уместилось в коротенькую незамысловатую формулу: «Я заслуживаю лучшего». Нет, у самой Люси не было никаких особых талантов и достоинств, как, впрочем, и запредельной внешности, и темперамента, не было ума, артистизма, живости и многого другого, что может украсить жизнь женщины по окончании молодости.

По своим объективным данным Люся ни на что претендовать не могла, а потому украшала себя запросами. К тому же претензии избавляли Люсю от ответственности за свои поступки. Да, она изменяет мужу. А что ей остается делать? Вот был бы он лучше — не изменяла бы. Да, она не занимается дочерью. Но если бы девчонка не была такой посредственностью, и Люсе не было бы с ней так скучно, она бы уделяла ей больше времени, может, гордилась бы ею. Да, она плохо готовит. Но если бы сами продукты были качественней, то с ними и возиться не надо было бы. И любовник у нее — быдло. Но если бы приличные мужчины запросто приставали бы к приличным женщинам на улице и в транспорте… В общем, вся эта жизнь, как ни крути, ее не достойна, а потому и стараться не стоит. А то плохо кончишь. Взять хотя бы мадам Бовари…

Но, если честно, Люся ощущала некоторую ущербность своей позиции, хотя бы потому, что она не находила ни восхищения, ни сочувствия у окружающих. Вокруг нее находились, право слово, странные люди, которые почему-то предпочитали позитив. А позитив у Люси находился где-то в пределах нулевой отметки. Она и сама чувствовала, что ей необходима хорошая основа, попрочней марксистского базиса и «посильней, чем «Фауст» Гёте». Какие-нибудь респектабельные моральные ценности или любовь… Только объект должен быть совершенным и необременительным, чтобы не оскорблял Люсин взгляд и слух фактом своего существования.

Ну, а раз «девочка созрела», то на ловца и зверь бежит. Как-то Люсина мать, которая, к слову, тоже могла бы быть получше, чем есть, попросила сводить приехавшую в гости двоюродную тетку в церковь на службу. Люся согласилась, так как развлечься в тот момент ей было нечем. Стоя на литургии, Люся сначала скучала, а потом согрелась и вовлеклась в происходящее. Слушая размеренное пение священника и надтреснутые голоса хористов, скользя глазами по фрескам на стенах, она вдруг поняла, чего ей в жизни не хватало. Над ней парил распятый Христос, совершенный сын совершенного родителя, так пострадавший в мирской жизни за людское убожество. Да и папашу его еще раньше довела до тяжелейшего отвращения всего одна парочка молодых засранцев — Адам и Ева. Выходит, Бог всемогущий — и тот не справился. Значит, все-таки существует в этом мире что-то близкое ей по духу и достойное ее любви. И она, Люся, как высшее существо, страдает за несовершенство жизни. От этих мыслей Люся расплакалась, молиться она не могла (молитв не помнила), но сбивчиво и суетливо начала о чем-то договариваться с Богом, часто и торопливо крестясь. Из церкви Люся вышла на ватных ногах убежденной христианкой и побрела, не разбирая дороги. Но минуты через три ей пришлось вернуться: Люся вспомнила, что забыла там тетку.

С этого дня Люся начала меняться. Выраженье недовольства на ее лице сменила мина просветленного укора. Теперь Люся соглашалась терпеть то, что посылает Бог, и всячески это подчеркивала. Она стала замечать у окружающих вспышку интереса в глазах и удивленное внимание, когда произносила фразы вроде: «Я не могу судить об этом, я человек очень религиозный» — и замолкала с таинственной улыбкой. Сослуживец Петр Васильевич даже глубокомысленно заметил: «А Люська вроде не такая дура, как казалась на первый взгляд». Отношение к дочери у Люси тоже улучшилось: в конце концов у других людей тоже есть дети, ничем не лучше. Теперь она говорила девочке: «Бог даст, ты окончишь школу и поступишь в институт. Я буду молиться за тебя». Люся полюбила соблюдать обряды, они как-то разнообразили жизнь и разряжали обстановку. Она предложила мужу обвенчаться, чтобы изгнать грех из их отношений. Муж был настолько ошарашен, что согласился. Он в простоте душевной думал, что в их совместной жизни есть привычка как эрзац здоровья, скука — от времени и лени, но о таких безднах, как грех, он даже и не помышлял. Надо же, оказывается, жил бурной жизнью, из которой еще что-то можно изгнать. И они обвенчались. Даже любовник, таксист Юра — и тот стал проявлять к Люсе больше уважения как к женщине верующей. Теперь они не встречались по постным дням, и в Люсином присутствии Юра больше не сквернословил, а только мычал, как от зубной боли — там, где по обыкновению привык разражаться матом.