Мальчик, которого растили как собаку

Артур не был злым человеком, но он ничего не знал о том, в чем нуждаются дети. Он зарабатывал на жизнь разведением собак и, к сожалению, применил свои навыки в этом вопросе к заботе о ребенке. Он стал держать Джастина в собачьей клетке. Он старался, чтобы ребенок был накормлен и содержался в чистоте, но он редко разговаривал с мальчиком, практически не играл с ним, в общем, не делал всего того, что делают нормальные родители, вынянчивая детей. Джастин жил в клетке в течение пяти лет, большую часть времени он был исключительно в обществе собак, как член их «стаи».

Если бы мы могли наблюдать ребенка в моменты физического комфорта, любопытства, исследований, когда его хвалят за что-нибудь — и в моменты страха, унижения, лишений — мы могли бы узнать больше о нем, каков он есть и каким, скорее всего, станет. Наш мозг — это орган памяти, отражение нашей персональной истории. Наши генетические особенности могут проявиться только в том случае, если мы получаем необходимые для развития паттерны опыта и в необходимое время. В начале жизни этот опыт, в основном, зависит от окружающих нас взрослых.

Пока я просматривал карту Джастина, передо мной разворачивалась его жизнь. Когда ему было два года, ему поставили диагноз «статической энцефалопатии», который означал, что у него имеется серьезное мозговое нарушение неизвестного происхождения и с малой вероятностью на улучшение. Его отвели к доктору, потому что у него была серьезная задержка развития: он не умел ходить и не мог сказать хотя бы несколько слов в том возрасте, когда большинство детей — это уже активно исследующие окружающий мир ребятишки, которые начинают говорить целыми предложениями. Трагично, но, когда Артур привез Джастина для обследования, никто не поинтересовался, в каких условиях мальчик живет. Никто не поинтересовался историей его развития. Мальчика обследовали в поисках физических недомоганий, его мозг сканировали, и по результатам сканирования обнаружили атрофию коры головного мозга и увеличение наполненных жидкостью желудочков в центре мозга. Его мозг на самом деле выглядел, как мозг человека с прогрессирующей болезнью Альцгеймера; окружность его головы была настолько мала, что оказалась ниже второго процентиля для детей его возраста.

Однако врачи до сих пор не осознают, какой вред может принести мозгу ребенка просто отсутствие необходимой заботы. Они предполагают, что нечто, ясно видимое при сканировании, служит свидетельством генетического дефекта или внутриутробного инсульта (в результате длительного действия токсинов или болезни); они не могли даже вообразить, что сами по себе условия, в которых содержался ребенок в раннем детстве, стали причиной таких глубоких физических аномалий. Но исследования нашей группы, а впоследствии и других ученых, показали, что у сирот, которых оставляли чахнуть в казенных заведениях, без ласки, любви и индивидуального внимания, размер головы тоже оказывался меньше нормы, а мозг — очень маленьким. Мозг таких детей имел очевидные аномалии, в сущности, идентичные тем, которые наблюдались у Джастина.

К несчастью, как и в случае Лауры, проблемы Джастина были умножены присущей нашей медицинской системе несогласованностью. За годы обследований, хотя ему делали такие сложные тесты, как сканирование мозга и хромосомный анализ с целью поиска генетических проблем, он редко видел одного и того же врача дважды. Никто не отслеживал его случай, никто не пытался узнать, какова его жизненная ситуация. К пяти годам очередное обследование выявило у него минимальный прогресс мелкой и крупной моторики, поведенческих и когнитивных возможностей, а также возможностей речи и языка. Он все еще не умел ходить и разговаривать. Врачи, которые не знали о тех лишениях, которые испытывал мальчик, видели источник его проблем в том, что потенциальные возможности системы регулирования мозговой деятельности не могут проявиться в достаточной степени. Они предполагали, что «статическая энцефалопатия» объясняется каким-то неизвестным и не поддающимся лечению дефектом. Невысказанное заключение относительно детей с такого рода серьезными повреждениями мозга состоит в том, что они не реагируют на терапевтические вмешательства. В сущности, доктора говорили Артуру, что у мальчика имеется серьезное повреждение мозга на уровне тканей, и он никогда не сможет сам заботиться о себе, поэтому они считали, что в дальнейшем лечении нет смысла.

То ли из-за этого медицинского пессимизма, то ли по причине вышеупомянутой несогласованности, Джастину никогда не назначали занятий с логопедом, специалистом по лечебной физкультуре или по детской реабилитации, и никакие домашние системы социальной помощи не предлагали пожилую женщину, которая могла бы заботиться о мальчике. Оставленный без помощи, Артур действовал по своему усмотрению. Он принимал решения, которые соответствовали его собственным понятиям о том, как следует растить ребенка. Своих детей у него никогда не было, он одиноко прожил большую часть своей жизни. Сам он был очень ограниченным человеком, возможно, с легкой умственной отсталостью. Он растил Джастина, как всех других своих животных: давал ему еду, кров, уход, «дрессировал» и иногда жалел. Артур не был намеренно жестоким: он каждый день выпускал Джастина и собак из клеток, чтобы они могли поиграть, и не забывал периодически приласкать их. Но он не понимал, что Джастин ведет себя, как животное, потому что с ним обращаются, как с животным, и, когда мальчик не повиновался, Артур отправлял его обратно в клетку. Большую часть времени Джастин оставался совершенно один.

Я был первым медиком-профессионалом, которому Артур рассказал о своей практике выращивания детей, потому что, к несчастью для Джастина, я был первый, кто спросил об этом.

После беседы с Артуром, чтения медицинских карт Джастина и наблюдения за его поведением, я понял, что, возможно, проблемы мальчика не свидетельствуют о полном отсутствии потенциала. Может быть, он не разговаривал потому, что с ним редко говорили. Может быть, если нормальный ребенок к трем годам слышит примерно три миллиона слов, он слышал несравнимо меньше. Может быть, он не мог стоять и ходить, потому что никто не поддерживал его и не подбадривал. Может быть, он не ел с помощью столовых приборов потому, что никогда не держал их в руках. Я решил подойти к Джастину с надеждой, что все его проблемы вызваны отсутствием соответствующей стимуляции, особенно недостатком возможностей и права что-то делать.

Сестры и нянечки наблюдали, как осторожно я подходил к его кроватке.

— Он уже намыливается начать свои обстрелы, — цинично сказала одна из них.

Я старался двигаться как можно медленнее. Я хотел, чтобы он наблюдал за мной. Я посчитал, что новое впечатление от моего размеренного шага по контрасту с типично торопливыми движениями сотрудников Центра привлечет его внимание. Я не смотрел на него. Я знал, что если мы встретимся взглядами, это может быть воспринято как угроза — как бывает у многих видов животных. Я оставил занавески вокруг его кроватки частично прикрытыми, чтобы он видел меня и сестринский пост, но не отвлекался на детей в соседних кроватках.

Я попытался представить себе мир таким, каким он его видит. Он был все еще болен. Его пневмония только начала проходить. Он выглядел испуганным и потерянным, не понимая этого нового хаотичного царства, куда его поместили. Его дом в собачьей конуре был, по крайней мере, знаком ему; он знал окружающих его собак и знал, чего от них ожидать. Кроме того, я был уверен, что он голоден, поскольку большую часть полученной за последние три дня пищи он выбросил. Когда я подобрался поближе, он насмешливо скривился, поерзал в маленьком пространстве кроватки и выдал один из своих воплей.

Я спокойно стоял. Потом я начал медленно снимать мой белый халат, дав ему соскользнуть на пол. Я медленно развязал галстук и снял его. Я завернул рукава рубашки. С каждым действием я делал один маленький шаг ближе. Двигаясь, я ничего не говорил. Я старался выглядеть настолько не несущим угрозу, насколько возможно: никаких быстрых движений, никакого контакта глазами, старался говорить тихо, мелодично, ритмично — почти колыбельная. Я приблизился к нему как к испуганному младенцу или к животному.