Радость

Если плач и смех похожи друг на друга по своим энергетическим и конвульсивным (то есть «содрогательным») характеристикам, то разве мы не можем воспользоваться для своего излечения не только плачем, но также и смехом, как это делает Норман Казинс? Оба этих действия производят эффект очистительного катарсиса, разряжая существующее в человеке состояние напряжения. Но смех или хохот неэффективны и, более того, лишены всякого смысла как средство освобождения индивидуума от подавляемых им чувств отчаяния или печали. Они могут временно избавить человека от печали, но он наверняка снова окунется в нее, как только перестанет смеяться. Человеку гораздо легче засмеяться, чем заплакать. Каждый из нас на самой ранней стадии жизни учится тому, что смех сближает людей, в то время как плач может отдалить их друг от друга. «Засмейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобою, заплачь — и ты станешь плакать в одиночестве». Многие люди испытывают трудности, реагируя на чужой плач, поскольку он затрагивает их собственную боль и печаль, с которыми они ведут борьбу, стараясь отрицать даже сам факт их наличия. Но друзья, которые неразлучны с вами «в хорошую погоду», далеко не самые надежные. Истинный друг — это тот, кто способен разделить вашу боль, а человек в состоянии сделать это лишь тогда, когда он готов принять свою собственную боль и горе.

У многих людей смех образует собой своего рода защитный панцирь. Он может оказаться ценным средством поддержания духа человека в период какого-то кризиса, но в подобных случаях это вовсе не тот глубокий «животный» смех, который порождается подлинным наслаждением. В ходе работы над голосом пациент будет порой вместо плача или рыдания разражаться спонтанным смехом. Однако общая ситуация в данном случае не подходит для смеха. Коль человек подвергается терапии, стало быть, в его жизни имеются серьезные проблемы, которым он сам, по его собственному мнению, может противостоять лишь с трудом. Смех в подобной ситуации должен рассматриваться как сопротивление необходимости капитулировать перед собственными чувствами и как отрицание их реальности. Когда я обратил на это внимание одного из своих пациентов, его ответ был таков: «А я не чувствую никакой печали». Разумеется, вместо того чтобы вступать в конфронтацию с ним и с его сопротивлением, я присоединяюсь к нему, смеюсь вместе с ним и даже призываю его смеяться еще сильнее. В большинстве случаев по мере углубления подобного смеха пациент вдруг начинает рыдать, и при этом он ощущает печаль, лежащую под поверхностью его сознания. После такого плача пациент испытывает очень сильное чувство облегчения и свободы.

Женщины считают плач — а точнее, рыдания — более легким делом, нежели мужчины. Я убежден, что это является культурным наслоением, поскольку мужчин, равно как юношей или мальчиков, стыдят, если они плачут. Однако та легкость, с которой женщины впадают в плач, определяется также и их телесной структурой, которая, вообще говоря, не столь жесткая, как у мужчин; я, кстати говоря, связываю присущую женщинам более высокую продолжительность жизни как раз со свойственной им мягкостью. Как правило, тела мужчин более ригидны, и их не так легко пронять и сломить. Однако если указанная ригидность является бессознательной, служит привычной позой или представляет собой характерологическую установку, то она делается причиной отсутствия у человека готовности реагировать на жизнь и тем самым выражает потерю им спонтанности и витальности (жизненной силы). На самом деле не плачут только мертвые мужчины. Я убежден, что мужчина и вообще человек, который умеет плакать, живет дольше. Плач служит защитой сердцу. Это единственный способ облегчить боль разбитого сердца, страдающего из-за потерянной любви. Жизнь — текучий, струящийся процесс, который полностью замерзает в смерти и оказывается частично замороженным в различных ригидных состояниях, которые представляют собой состояния мышечного напряжения. Плач дает человеку возможность оттаять. Конвульсивные всхлипывания и рыдания при сильном плаче подобны разломам льда во время весеннего вскрытия рек. Хлынувшие из глаз обильные слезы — это как раз и есть то очистительное половодье, которое после этого наступает.

Если звуки являются носителями чувств, то слова конкретно выражают тот образ или идею, которые придают переживаемому чувству его окончательное значение. Биоэнергетический анализ представляет собой такой метод терапии разума и тела, который работает с чувствами и идеями, со звуками и словами. Большинство пациентов, давая выход горькому плачу, начинают что-то говорить и часто повторяют при этом слова «о, Боже», которые я воспринимаю как непроизвольный, почти рефлекторный призыв о помощи. Если звуки, сопутствующие плачу, представляют собой призыв о помощи, то слова являются четким сообщением о таком призыве, сформулированным на уровне взрослого человека. Когда индивид выражает свое чувство как словами, так и звуками либо действиями, то его эго идентифицирует себя с чувством. Часто пациент будет в процессе катарсисной разрядки спонтанно издавать пронзительные крики, а после этого станет заявлять: «Я слышал себя кричащим, но сам я с этим никак не был связан». Сопровождение выражаемых чувств словами помогает в последующем установлении такой связи.

Когда люди в процессе плача произносят слова «о, Боже», как это было в ходе сеанса с Мартой, о котором шла речь ранее в данной главе, я советую им рассказать Богу о том, что они чувствуют. В некоторых случаях в ответ раздается: «А я ничего не чувствую» или «Понятия не имею, что я чувствую». В таком случае я могу задать пациенту наводящий вопрос: «А испытываете ли вы печаль?» «Да», — отвечают они. «Стало быть, вам следует рассказать Богу о своей печали». На это они обычно говорят: «Мне действительно печально». Часто эти слова звучат плоско и безжизненно, так что я переспрашиваю: «И насколько вам печально?» «Очень печально», — вот неизменный ответ в таких случаях, и в этом заключается печальная истина, исходящая из глубин их естества. Если мне удается подтолкнуть их к тому, чтобы не просто пользоваться словами, а влагать в них какие-то чувства, то их плач становится более горьким и глубоким. Некоторые пациенты при этом легко раскрываются и говорят: «Я ранен в самое сердце, мне больно», — или нечто подобное, служащее выражением тех образов и понятий, которые ассоциируются у них с печалью и плачем. Чем в большей мере они могут выразить словами причину, из-за которой плачут, тем более цельный характер носит их личность. В этом случае разум и тело пациента работают совместно, давая в совокупности более сильное ощущение собственного Я.

Иногда я получаю весьма негативную реакцию в ответ на мое обращение к пациенту с предложением рассказать Богу о том, что он чувствует. Одна из пациенток злобно произнесла при этом: «В гробу я тебя видала, Боженька. Когда ты бывал мне нужен, тебя никогда не оказывалось рядом. Тебе плевать на меня, а я ненавижу тебя». Это была женщина, воспитанная в богобоязненном доме и посещавшая религиозную школу. Когда я предпринял попытку поставить ее слова и чувства под сомнение, она сказала, что чувствовала именно то, что сказала, и вообще, она такая. Ее отец питал извращенные чувства по отношению к женщинам и сексуальности. Он проявлял к моей пациентке сексуальный интерес, сально прикасался к ней и бросал в ее сторону обольстительные взгляды. Полагая всех лиц женского пола тварями и рассказывая за обеденным столом грязные, скабрезные шуточки, он в то же время делал негативные и оскорбительные замечания по поводу форм сексуального выражения любых других лиц. Отец ожидал, что его дочь будет ангелом, но смотрел на нее как на шлюху. То, что он говорил о Боге, позволяло моей пациентке еще более отчетливо ощущать лицемерие, царившее в ее семье, а позднее почувствовать, как вся домашняя атмосфера породила в ней горечь и отвращение по отношению к мужчинам.

Бог был для нее представлен отцом, а это заставляет предположить, что прежде, чем моя будущая пациентка осознала чувства в их генитальном варианте, то есть в возрасте трех или четырех лет, она, как, впрочем, и большинство маленьких девочек, обожала своего отца. За страшными словами, адресованными Богу, стоял ее гнев, направленный против отца, поскольку она считала того убийцей своей души. И все эти ее чувства проецировались на меня — как на Бога, как на терапевта, как на того, кто замещал в данный момент отца, и, наконец, как на мужчину. Я отложу до следующих глав вопросы сопротивления и переноса, которые являются столь критически важными во всякой терапии и с которыми можно совладать только с помощью слов. Однако если мы хотим, чтобы произносимые слова обладали хоть какой-нибудь ценностью и весом, то пациент должен находиться в контакте со своими чувствами. Того пациента, который не ощущает своей печали и не умеет плакать, не удастся затронуть никакими, даже самыми убедительными, словами.