Самвэл

— Указ царя царей! — вскричал он с особым благоговение и помчался вниз.

Спустившись во двор, начальник тюрьмы приказал подчиненным выйти навстречу указу царя царей и принять прибывших со всей возможной торжественностью. Все приготовления были завершены в мгновение ока, и стража вышла из крепости. Когда отряд подъехал к воротам, все пали ниц перед царским указом.

Указ, весь покрытый золотом, все еще сиял на лбу у посланца царя царей. Он сделал знак рукой, стражники встали и с почетом повели прибывших в крепость. Когда приблизились к главным воротам, всадники спешились. Лишь тогда предводитель отряда снял указ с головы и на вытянутых руках протянул его начальнику крепости. Тот снова простерся на земле, с глубоким благоговением принял указ в вытянутые руки, приложил к губам, ко лбу и лишь потом поднялся с земли и огласил указ вслух.

Кончив читать, он вернул указ обратно.

— Двери вверенной мне крепости открыты перед тобой, о господин главный евнух!

Все вошли в цитадель.

Пока для гостей приготовили подобающие стол и постель и устроили в конюшне лошадей, ночь вступила в свои права, стало совсем темно и понадобилось зажечь факелы.

Начальник крепости вошел в комнату гостя и поклонился.

— Надеюсь, господин главный евнух соблаговолит эту ночь отдохнуть с дороги и встретится со своим царем завтра, при свете дня.

— Нет, господин начальник тюрьмы, я должен встретиться со своим государем нынче же ночью, — взволнованно отозвался тот. — Прямо сейчас же, если возможно.

— Для господина главного евнуха нет ничего невозможного... коль скоро он прибыл с благословенным указом царя царей! — ответил запинаясь начальник крепости. — Но господину моему должны быть знакомы порядки этой крепости... Надо бы немного...

— Понимаю... ты хочешь показать мне моего государя в более приятной обстановке. Но я хочу видеть его как есть, как он живет здесь постоянно. Да, порядки этой крепости мне хорошо известны. Тебе нечего стесняться, если даже я найду его в самом плачевном состоянии.

Тюремщик все еще колебался в нерешительности и не поднимал головы, словно преступник, мучимый угрызениями совести.

— И все же, господин главный евнух... мне не хотелось бы ранить твое сердце, — сказал он.

— Ну, вот что! — довольно строго оборвал его высокий гость. — Тебе известно, по-моему, что сказано в указе царя царей? Это уж мое дело — изменить к лучшему положение моего государя и облегчить его страдания. А твое дело — приказать, чтобы меня провели к нему, и без промедления.

— Я сам проведу тебя, господин мой, — поторопился уверить начальник тюрьмы.

Жестокий тюремщик склонился, наконец, перед высочайшим повелением. В тот день, как нам известно, он обошелся с царственным узником особенно непочтительно и хотел как-нибудь искупить свой грех, хотя именно в нем и состояла добродетель его службы.

Во дворе было уже совсем темно. Все ворота и двери были наглухо заперты. Стражники, словно злые духи преисподней, неусыпно наблюдали за всем вокруг. Даже птица небесная не осмелилась бы в эту ночную пору пролететь мимо крепости. Ни звука, ни шороха, одна лишь глубокая, могильная тишина...

Слуга с фонарем в руке шел впереди и освещал ступени, ведущие вверх по скале. Даже средь бела дня ходить по этой вьющейся вдоль скалы лестнице было опасно. Малейшая оплошность, один неверный шаг низвергли бы неосторожного вниз, в пропасть. За слугой шел начальник тюрьмы, за ним — главный евнух. Он был скорбен, как человек, которого ведут к дорогой могиле. В каком состоянии найдет он своего царя, как подойдет к нему? Хватит ли у него душевной стойкости, чтобы скрыть свои горькие чувства?

Они остановились перед уже знакомой нам дверью.

— Он здесь, — сказал начальник тюрьмы.

— Открой дверь, — приказал главный евнух. — Но я попросил бы тебя оставить нас наедине.

На лице начальника тюрьмы снова явственно проступила нерешительность. Главный евнух заметил это и добавил:

— Не беспокойся, это тебе ничем не угрожает.

— Пусть будет, как пожелал господин главный евнух, — через силу согласился начальник крепости. — Но да простится мне моя дерзость — если господин мой хочет остаться с глазу на глаз со своим царем, я должен буду запереть дверь снаружи.

— Запирай. Но я возьму с собой фонарь, там наверняка совсем темно.

Начальник крепости выбрал ключ из тяжелой связки, висевшей у него на поясе, и отпер железную дверь:

— Соблаговоли войти, господин главный евнух. Можешь пробыть со своим царем, сколько пожелаешь. Когда захочешь выйти, постучи в дверь. Стражники всегда наготове, они тут же известят меня, я приду и отопру дверь, — он указал на стражников, которые были приставлены охранять именно эту дверь.

Приезжий вельможа взял фонарь и с сильно бьющимся сердцем переступил порог. Дверь за ним захлопнулась.

Он сделал несколько неуверенных шагов и поставил фонаря в угол. Узник лежал на охапке соломы. Ад со всеми его муками, казалось, разверзся перед страдальческим взором вошедшего. С глубокой скорбью смотрел он на закованного в цепи государя; тот лежал на каменном полу, забывшись тяжелым сном, который прерывался порою стонами. Он увидел черствый кусок ячменного хлеба, лежавший на полу, увидел глиняный черепок с водой, пить из которого отказался бы и последний раб, перевел взгляд на неподвижную фигуру на каменном пьедестале — глаза его заволокло слезами, и он едва удержался на ногах: перед ним стояла сама Армения — поверженная и обесчещенная...

Он сделал было несколько шагов вперед, но ужаснулся своей смелости и вернулся назад. Как нарушить его забвение, как прервать его сон, который так редко посещает узников? Он не отрывал глаз от царя. Тот время от времени тяжело стонал, иногда же слышался короткий презрительный смех — видно, очень разные сны посещали его. Царь лежал на боку, подложив правую руку под голову, лицом к вошедшему. До чего же он изменился! Вошедшего охватил ужас. Как приблизиться? А вдруг в приливе ярости, вызванной каким-нибудь сном, царь вскочит и, увидев в своей темнице нежданного гостя, растопчет дерзкого ногами?

Вошедший был худощав, невысок, лицо его было совершенно лишено растительности — без бороды, без усов. Не будь на нем мужского одеяния, его легко было бы принять за пожилую женщину — женщину, внушающую уважение и почтение. За массивный золотой пояс был заткнут кинжал с усыпанной каменьями рукояткой. Роскошная одежда указывала на высокое положение владельца. Его звали Драстамат ⁷ . Он был евнух, пользовался всеобщей любовью и уважением и в свое время при дворе армянского царя «подушкой и почестью» был выше всех других нахараров. Драстамат принадлежал к знатному роду князей Ангехских и был хранителем царской сокровищницы, которая находилась в крепости Бнабех в Цопке.

— Васак! — раздался голос узника. — Построй скорее мои храбрые полки... Вперед, на страну персов... Воздадим Шапуху за его наглость!

Царь говорил во сне со своим верным спарапетом.

Слезы снова затуманили взор главного евнуха.

Царь резким движением выпростал правую руку и, угрожающе взмахнув ею, зарычал:

— Я сожгу тебя заживо в пламени твоей столицы, вероломный Шапух!

Левая рука, скованная с правой одной цепью, потянула ее к себе, и обе руки, лязгнув оковами, упали ему на грудь... Он на мгновение очнулся, открыл глаза и снова смежил их. Тут главный евнух осмелился подойти поближе и, остановившись в одном шаге от царя, позвал:

— Государь!

Тот не просыпался.

— Государь! — повторил он.

Царь поднял голову и мутными со сна глазами взглянул на стоявшего перед ним человека.

— Наглец! Хоть ночью оставь меня в покое.

Он думал, что это тюремщик.

— Государь, узнай же своего слугу... — со слезами в голосе взмолился евнух.

— Моего слугу?.. — повторил царь с горьким смехом. — Где твоя совесть! Сколько времени ты был моим палачом, а теперь вдруг стал слугою?

Посетитель, не в силах более сдерживать свои чувства, кинулся на колени, обнял ноги своего государя и вскричал, обливая кандалы горючими слезами: