Самвэл

Однажды великий мастер сидел, подперев голову рукою, у подножия воздвигнутых им чертогов и с тоской смотрел вдаль, на большую дорогу. И вот на ней появился, весело напевая, какой-то путник, увидел мастера, подошел и сел рядом, чтобы отдохнуть немного.

— Откуда идешь, путник? — спросил Фархад. — Ты, я вижу, счастливец — поешь, веселишься...

— Из Тизбона иду, — ответил путник. — А чего мне не веселиться, раз вся страна веселится?

— А что случилось?

— Неужто не знаешь?! Уже семь дней, семь ночей в столице гремит свадьба. Вино льется рекой, еде всякой счету нет. Все пьют, едят и веселятся. Музыка не умолкает ни на минуту, и ноги плясунов не знают устали. И я свою долю получил. Напился-на-елся до отвалу и домой еще несу — жене и детям надолго хватит.

— А чья свадьба?

— Царь женится.

— На ком?

— На Ануш.

Мастер больше ни о чем не спрашивал. Он содрогнулся, словно от удара молнии, и застыл в неподвижности. Потом встал и, еле передвигая ноги, стал подниматься по каменным ступеням вверх, к своему волшебному чертогу. Взглянул окрест себя, последний раз окинул скорбным взглядом все творения своей пламенной любви и своего высокого вдохновения и вошел в мастерскую. Там лежали орудия ваяния. Мастер взял свой тяжкий молот и вышел из мастерской.

— Она изменила! — простонал он и подбросил молот вверх. Молот упал прямо ему на голову — и горячая кровь творца окропила дивные творения его рук...

Фархад не достиг исполнения своих желаний, но имя его возлюбленной так и осталось за этой крепостью на скале, она и поныне зовется Ануш.

Этот замок на камне и из камня, который его творец создавал как радостный храм любви и вечного блаженства, стал адским вместилищем слез и вечной скорби. Последние персидские владыки начали ссылать туда попавших в их руки вражеских царей.

Был полдень, но в каменном подземелье крепости Ануш даже при ярком свете дня царила мрачная полутьма. У самого потолка было пробито небольшое отверстие, скорее напоминавшее просто дыру, нежели окно. Робкий солнечный лучик боязливо пробивался сквозь эту щель, но, словно страшась царившего внутри мрака, не решался заглянуть хотя бы чуть дальше. Подземелье скорее напоминало квадратный, слегка вытянутый в длину мешок, чем комнату. Только — каменный мешок. Камень был под ногами, камень — над головою, камень со всех сторон — все помещение было выдолблено в камне. Никакие примеси другого вещества не нарушали этого господства камня. Одна лишь тяжелая дверь темницы была из железа, но и она за сотни лет почернела, покрылась толстой корой ржавчины и стала такого же бурого цвета, как и камень.

Прямо напротив двери в землю был вбит толстый столб, тоже железный. Он напоминал те столбы, к которым на причалах привязывают лодки. Но к этому столбу был привязан человек. Вверху, на столбе было укреплено подвижное кольцо, к нему прикована толстая цепь. Другой конец ее был прикреплен к железному ошейнику, надетому на узника. Длина цепи очерчивала тот предел, в рамках которого ему дозволено было передвигаться, и не давала дотянуться до двери. Он был похож на льва, запертого в железной клетке. Руки его были в кандалах, ноги тоже.

В том же мрачном подземелье, в тех же самых цепях и в том же самом ошейнике сидел в свое время римский император Валериан, взятый в плен персидским царем Шапухом I. Сын небес и солнца обращался с августейшим пленником как последний варвар. Всякий раз, когда он выезжал на охоту, несчастного узника выводили из каменного гроба, отмывали, умащали благовониями, надевали на него царскую багряницу и торжественно подводили к дворцовым воротам. Выходил сын солнца, император сгибал спину, царь ставил на нее ногу и садился в седло. Так он всякий раз попирал своей надменной пятой величие Рима... После всех этих измывательств Шапух все-таки велел убить императора, содрать кожу, набить сеном и вывесить на всеобщее обозрение на стене главного тизбонского храма.

Шапух I надел железный ошейник на императора Валериана, а Шапух II — на другого венценосца, который томился теперь в том же каменном мешке.

В темнице был еще один человек; он неподвижно, как статуя, стоял в углу, на каменном пьедестале, и немигающие глаза его были устремлены на царя. Никаких проблесков жизни не было на его сухом, пергаментно-желтом лице, ни один мускул не шевелился. На поясе у него в золотых ножнах висел меч спарапета, и десница лежала на рукояти; казалось, он в полной готовности охраняет жизнь царственного узника.

Царь не спал; он взволнованно ходил взад и вперед по отмеренному ему клочку пространства, и звон цепей нарушал глухую тишину подземелья. Цепь была настолько коротка, что он не мог дотянуться ни до того, кто неподвижно стоял в углу, ни до железной двери своей темницы. Узник был человек высокого роста, богатырски сложенный, с густыми волосами, которые сильно отросли в тюрьме, сплелись с бородой и придавала ему грозный и угрюмый вид. Он перестал ходить, прошел в угол и сел на охапку соломы, служившую ему и ложем и единственным сидением.

В это время дверь с лязгом отворилась, и в сопровождении слуги вошел начальник тюрьмы. Рукава его кафтана и рубахи были засучены, из-под кафтана выглядывало нижнее белье, обувь была надета на босу ногу, на голове был ночной колпак. В таком неопрятном, неподобающем виде перс предстал перед царственным узником, словно для того, чтобы еще более унизить его. Он поклонился и, не отходя от двери, заговорил с насмешкой:

— Мой привет владыке Армении! Я надеюсь, что ночные часы пролетели для государя в спокойном сне и сладких сновидениях. Пусть добрые духи и впредь отгоняют от него ночные кошмары, что насылает Ариман.

Узник кинул на него презрительный взгляд и ничего не ответил.

— Что же ты молчишь, о государь? — продолжал тот с еще большей издевкой. — Армяне только мечом лишний раз махнуть боятся, а в словах удержу не знают.

Царь опять ничего не ответил.

— Я вижу, его величество недовольны своим покорным слугой, — сказал начальник тюрьмы и сделал шаг вперед. — Попробую все же заслужить твое благоволение, государь. Сию же минуту велю сменить твою великолепную постель и приготовить тебе столь благоуханное и мягкое ложе, что ты забудешь шелка и тонкую шерсть Армении.

Он повернулся к слуге и велел переменить подстилку. Слуга подошел, собрал в охапку рассыпанную в углу солому, которая от сырости совсем свалялась и прилипла к полу, словно войлок, и постелил взамен новую, посуше.

— Изысканные яства будут поданы сегодня к столу его величества, — снова обратился тюремщик к узнику. — Пусть не думает, что персы не радушные хозяева и не умеют принимать гостей, пусть забудет все то, что оставил во дворце.

Слуга положил рядом с охапкой соломы кусок ячменного хлеба и поставил черепок с водой.

— Приятного аппетита и долгих лет жизни всеславному царю! — сказал тюремщик и с поклоном удалился.

— Наглец! — процедил узник сквозь зубы.

Железная дверь закрылась, и он остался один в своем каменном мешке.

Он молча ходил некоторое время из угла в угол, потом остановился и обратился к неподвижной фигуре на каменном постаменте:

— Слышишь, князь Мамиконян, как уязвляют беспрестанно твоего государя, как беспрестанно ранят его сердце? Да, персы лишены великодушия, они привыкли оскорблять гостя в своем доме. И так ли уж виноват этот жалкий червяк, когда непрестанно и нагло оскорбляет мое достоинство? Ему приказали, его обязали. О подлый, презренный Шапух — дойти до такой низости! Не на поле брани попал я в твои руки, не при осаде моих городов взят был в плен. Гостем пригласил ты меня к себе, и обманом оказалось твое гостеприимство... О низкий обманщик! В том ли величие государя и царя царей, чтобы обмануть соседа и союзника своей притворной дружбой и заманить в западню?.. Чего только не предлагал ты мне, чего только не обещал! Предлагал выдать за меня свою дочь, обещал построить дворцы на каждой стоянке между моим царством и твоим, чтобы я, направляясь к тебе, останавливался в собственных дворцах. Вот они, твои обещания — каменная клетка вместо царских чертогов... Вечное проклятие моим нахарарам! Пусть вечный позор и укоры совести будут их уделом— Это из-за них я оказался здесь... Не будь их междоусобиц, я не попал бы в твою западню, о коварный Шапух!