Стихотворения

И всё же свет вновь и вновь возвращается в поэзию Клычкова — несмотря ни на что… Книга завершается такой строфой:

Певчее сердце поэта тут же было оболгано и оскорблено критикой. Конечно, не преминул разбранить сборник Бескин. Одна из рецензий была названа (в духе времени) «Кулацкие журавли»; рапповский эпиграмматист С. Швецов сочинил пасквильные стишки… Они приводятся здесь только потому, что «страна должна знать своих героев» (и антигероев):

Итожа эти и им подобные «оценки», критик А. Селивановский, выступая в начале 1931 года на Всероссийском поэтическом совещании, произнес казенно-политический приговор и книге, и ее автору: «Примером такой идейно-оскудевшей буржуазно-кулацкой поэзии может служить книга С. Клычкова — „В гостях у журавлей“» [21].

В. Н. Горбачева (жена Клычкова с октября 1930 года) так рассказывает о тогдашнем состоянии затравленного поэта: «Он — как лось в клетке, в маленькой комнатке ходит из угла в угол. Тяжело за него. Газетные глупые нападки, которые одно время в связи с некоторыми общественными событиями усилились, раздражают. Вот он на диване на фоне пестрого ковра — мокрым галчонком: „Я совсем больной“. К этому периоду — стихи о смерти „Бесы“ — характерное для этой зимы, жуткой, в холодном лунном сиянии страшной луны: „Слава Богу, что нас двое, что нас двое здесь с тобой, я с дубиной у порога, ты с лампадой голубой“»… [22] Здесь идет речь о гениальном углублении Клычковым темы пушкинских «Бесов»:

«То ли люди, то ли бесы» продолжали творить свои черные дела… 1931 год стал последним годом публикации собственных стихов Клычкова.

В апреле 1932 года вышло известное постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», вслед за которым произошла ликвидация Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), от критиков и теоретиков которой, вроде генерального секретаря РАПП Л. Авербаха, Клычков немало и незаслуженно натерпелся.

Радуясь в своих выступлениях на писательских собраниях апреля — мая 1932 года, что гегемонии РАПП положен конец, поэт в то же время задавался вопросом далеко не праздным:

«…Будут ли в новом Союзе применяться цирковые дрессировочные приемы РАППа, будут ли использоваться способы наказаний, которые напоминают глубокую древность, когда человека, подошедшего не с достаточным благочестием к священному древу, прибивали за конец кишки и заставляли бегать вокруг этого древа этого случайно провинившегося чудака? Дорогие товарищи, годов так пять сам лично я в таком положении пробегал у мамврийского дуба РАППа, на большую половину я свои кишки вымотал, теперь, когда через очень короткое время, возможно, мне пришел бы конец, я начинаю вматываться обратно. (Смех). Товарищи, чего вы смеетесь, мне очень трудно говорить, потому что я-то открыт и откровенен, и разве моя боль вас смешит, а не причиняет вам того же страдания? <…> Приходится немного бояться и нам, как бы при новом руководстве не создалась новая олигархия, при которой проявление самостоятельного творчества художника не было бы еще больше урезано, чем оно было урезано Селивановским и иже с ним» [23].

Опасения Клычкова оправдались целиком и полностью — никто и не думал снимать с него ярлык «кулацкого писателя». По милости «новой олигархии» ему было разрешено (вплоть до гибели) печатать лишь исполненные им переводы. И в этой, новой для него, сфере литературной деятельности поэт достиг подлинных высот. Вольное переложение Клычковым вогульского (мансийского) эпоса «Мадур Ваза — победитель» (1932), выпущенное отдельной книгой дважды — в 1933 и 1936 годах, получило самую высокую оценку многих литераторов (от А. Воронского до Н. Клюева). Кстати сказать, с тех пор «Мадур Ваза» не переиздавался…

В обстановке насильственного отторжения и вытеснения из советской литературы тех, кто не хотел или не мог «смирять себя, становясь на горло собственной песне» (В. Маяковский), крепли и дружеские, и творческие связи «изгоев». Сейчас уже опубликовано немало документальных и мемуарных свидетельств того, как в начале 30-х годов часто и дружественно встречались с Клычковым Николай Клюев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам…

«У поэтов, — вспоминала Надежда Мандельштам, — актерства не было и в помине Это наши хозяева живьем канонизировали друг друга, но мы-то ведь не портреты. <…> Пусть Ахматова глядится в людей, как в зеркала, пусть Пастернак очаровывает собеседника, пусть Мандельштам рвется к людям и получает щелчки по носу от своих умных современников: „тянуться с нежностью бессмысленно к чужому“, пусть Клюев хорохорится в мужицкой поддевке, а Клычков шатается „от зари до зари по похабным улицам Москвы“. Ни один из них „крови горячей не пролил“, все они люди, а не людьё, сложная многоклеточная структура с удивленными глазами, глядящими на Божий мир. Их убили, а они не убивали» [24]. В. Н. Горбачева писала: «Меня радовала дружба Сергея Антоновича с Осипом Мандельштамом. Оба вспыльчивые, горячие, они за восемь (точнее, за пять. — С. С.) лет ни разу не поссорились. Беседы их были изумительны. Высокий строй души, чистота, поэтическая настроенность объединяли их» [25].

Именно в те годы давняя дружба Клычкова с Николаем Клюевым была проверена на прочность карательными мерами властей — и сосланный в Сибирь Клюев получает в 1934–1937 годах от семьи Клычковых всю возможную моральную и материальную поддержку, в то время как многие другие просто побаиваются помочь ссыльному… В письме Клюева Клычкову от 18 августа 1934 года из Колпашева читаем: «Дорогой Сереженька — прими мою благодарность и горячий поцелуй, мои слезы — за твои хлопоты и заботу обо мне. В моем великом несчастии только ты один и остался близ моего креста — пусть земля и небеса благословят тебя» [26].

Может быть, благословение, испрошенное Клюевым для своего верного друга, на какое-то время отсрочило прямые репрессии против него… Но ощущение гибельной неотвратимости судьбы, идущее от клюевских писем из Сибири, конечно, передавалось и Клычкову. О его душевном смятении мы узнаем из письма П. Журова Д. Семёновскому от 31 октября 1935 года: «Как-то бродил с Сережей… Говорили всё о творчестве. Некоторые его фразы будто клинья страниц из будущего романа. Но от пера у него руки отваливаются. Он живет как бы между двумя смертями: духовной — в прошлом и телесной — в будущем, и вторая его страшит больше. „Если“, говорит, „еще хватает сил душе нести такую траурную ношу, и все-таки живешь, какие-то просветы видишь — тогда-то уж — полная смерть!“ По-прежнему любит „Мадур Вазу“: „Это оттого“, говорил, „что — последыш!“ Жизнь обогнала его романы, и если продолжать тот цикл, говорил он, встанешь в противоречие с теперешним восприятием действительности. Впрочем, он верит, что еще будет писать» (ГАИО).