Стихотворения

«О Романе Твоем всего не скажешь, не скажешь даже в личной беседе, даже на ухо. Ты понимаешь сам. Роман же вообще замечательный и поразительный, и мне даже жаль, что Ты его уже написал.

Берегись, берегись, Сережа, мне больше всего за Тебя страшно.

Уж очень отчетлив, и удивителен, и грозен очерченный Тобой путь. Розмашь и походка у Тебя богатырские, сила огромная, руки крылатые. Ты вошел в зрелое и зорькое (так. — С. С.) мужество… Но так уж издавна: где герой, там и костер. Где Ахилл, там и стрела Париса.

Твой круг не замкнулся, опасность еще далека. Но с какой-то вышки уже следит за тобой неусыпный враг. Прими обреченность, тогда довершишь до конца» [12].

Однако еще раньше Клычков не только стал ощущать, как «следит за ним» метафизический «неусыпный враг», но и подвергся угрозам вполне реальным. Вот полный текст недатированного письма поэта, написанного, скорее всего, в 1922 или 1923 году: «Уважаемый и дорогой Алексей Максимович! Очень Вас благодарю за заступничество. Местный исполком пока что распорядился меня не трогать впредь до разрешения вопроса обо мне Троцким. Они оказались очень славными парнями. Что касается Троцкого, то я готов принять какое угодно наказание, лишь бы только оно не касалось никого, кроме меня лично (секретарь Склянского [13] говорил мне о реквизиции имущества отца и братьев). Принести горе другим мне тяжело, — а иначе сделать не могу. Помогите мне, Алексей Максимович! Сергей Клычков.

P.S. Прошу у Вас разрешения посвятить Вам прилагаемые здесь стихи» (АГ).

Мы не знаем, почему ведомство Троцкого — Склянского вознамерилось покарать не только Клычкова, но и его родных, — в семейных преданиях об этом эпизоде никогда не упоминалось, а другие документы, связанные с ним, пока неизвестны… Ясно лишь, что вмешательство Горького оказалось решающим и на этот раз приостановило «карающую десницу».

Впрочем, приходя в те годы на помощь (причем почти всегда сразу же, не раздумывая) практически любому человеку, к нему обратившемуся (вне зависимости от его политической ориентации), Горький в некоторых вопросах мировоззрения оставался тверд и принципами не поступался.

По прочтении «Сахарного немца», в письме автору от 31 марта 1925 года, Горький отдал должное «звонкому, веселому и целомудренно чистому великорусскому языку» романа и ободрил Клычкова такими словами: «…меня радует, что вопреки всему русский писатель остается тем же смелым и независимым духовно, каким он был. <…> Я очень жду продолжения» [14]. Но прошло совсем немного времени, и точная эстетическая и этическая оценка места «Сахарного немца» в русской литературе сменилась в письмах и высказываниях Горького об этом произведении соображениями и опасениями социально-политическими. Роман Клычкова стал восприниматься им как жупел «крестьянской опасности» для пролетарской литературы, да и не только для нее… Письмо Горького Н. И. Бухарину от 13 июля 1925 года, где «Сахарный немец» трактуется как «выражение возрождающегося сентиментализма народничества», уже содержит набросок плана борьбы с «деревнелюбами»: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому (т. е. тогдашним главным идеологам. — С. С.) указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, — даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть дана теперь же» [15].

«Дорогие товарищи» Горького, к которым он здесь воззвал, были вполне солидарны с ним в ненависти к русскому крестьянству. И потому рекомендации великого пролетарского писателя пали на благодатную почву. Первыми всходами на ней стали (ныне печально знаменитые) «Злые заметки» Бухарина, справедливо названные М. Пришвиным (в письме к тому же Горькому) «хулиганскими»…

Роман Клычкова «Чертухинский балакирь» (1926), к счастью, успел выйти в свет раньше бухаринского окрика и стал выдающимся событием литературной жизни страны. Даже люди, именовавшие себя критиками-марксистами, признавали, что «Клычков необычайно талантлив», а «с точки зрения фольклора роман имеет первоклассную ценность» (А. Воронский). Удивительно проникновенные слова нашел для характеристики нового творения Клычкова Николай Клюев:

«Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя. Получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.

В книге Балакирь вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков не досказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря, — всё в Балакире сказалось, ажно терпкий пот прошибает.

И радостно, и жалостно смертельно» [16].

Горький же, прочитав то самое продолжение «Сахарного немца», которое, по его словам, он «очень ждал», принужден был с раздражением хмыкнуть:

Это я цитирую Илью Муромца в качестве комплимента упрямому россиянину» [17].

Не пройдет и двух лет, как самозванные «Ильи Муромцы» из Коммунистической академии (в руководство которой входил Бухарин) начнут методическое испытание «собаки — упрямого россиянина» на разрыв — и Клычков окажется одной из многолетних мишеней для нападок новых «академиков»…

«Штатным» гонителем Клычкова стал сотрудник Комакадемии О. Бескин. За статьей с презрительным заголовком <<«Россеяне»>> (1928) последовали его опусы «Бард кулацкой деревни» (1929), «Кулацкий писатель и его правозаступник Полонский» (1930) и др. Именно Бескину принадлежит ярлык, выданный поэту «Литературной энциклопедией» и несколько десятилетий (вплоть до самого недавнего времени) перепевавшийся всеми вузовскими учебниками советской литературы:

«Он (Клычков. — С. С.) является верным учеником отца современной кулацкой литературы — Клюева, учеником, весьма добросовестно развившим в отдельных своих стихах (и в особенности в прозе) мистическую средневековщину, почерпнутую из русского фольклора» [18].

В 1929–1930 годах Клычков еще пытался объясниться с Бескиным и другими своими хулителями, развернуто изложив свою эстетическую и социальную позицию в статьях «О зайце, зажигающем спички» (само название которой полемично по отношению к бухаринским «Злым заметкам») и «Свирепый недуг». Поэту и в голову не могло прийти, что его печатали (в «Литературной газете») вовсе не для того, чтобы, как во всяком честном обмене мнениями, он мог публично изложить свою точку зрения, а лишь с целью получить на него новый «компрометирующий материал»…

Способность ощущать сверхчувственное в явлениях жизни вскоре вывела Клычкова на глубинное осмысление этой ситуации: «Бескин… Бальзак где-то говорит, что фамилия у людей не со-зря: она определяет или физическое уродство, или особенное духовное качество… По этой формуле Бескин — бес… чёрт… дьявол… Бес — моя основная философская тема: всё имеет, выходит, предреченную связь и зависимость» [19].

Эта запись сделана в июне 1930 года. А полугодом ранее вышел в свет сборник стихов Клычкова 1928–1929 годов «В гостях у журавлей», ставший его последней оригинальной поэтической книгой! Читая ее, мы чувствуем, как печаль автора, вначале светлая, становится затем щемящей («Я устал от хулы и коварства головой колотиться в бреду»), окрашиваясь подчас в драматические и даже в трагические тона: