Подвижники и мученики науки

Будущий Коперник биологии безмерно счастлив. Он в родной стихии: несется на парусах «Бигля» по океану, созерцая его прихотливо-красочную жизнь и сказочное население и совершая сухопутные экскурсии всюду, где «Бигль» задерживался хотя бы на несколько часов. В этих экскурсиях он изучает строение пластов земной коры и жизнь первобытных племен, собирает коллекции горных пород, минералов, ископаемых и экзотических животных и растений.

И все это на протяжении долгих пяти лет, мужественно преодолевая трудности плавания, лишения, опасности экскурсий на суше и мучившую его в первые месяцы морскую болезнь и сильные головные боли, периодически допекавшие его всю жизнь.

Дарвин всегда с особой благодарностью вспоминал об этом путешествии. Оно родило в нем массу новых мыслей, идей, проблем и снабдило его богатейшим материалом из области физической географии, геологии, палеонтологии, ботаники, зоологии и этнографии. Он вернулся из путешествия со множеством всевозможных коллекций, с научным дневником, в котором ежедневно записывал все, что видел, и все, что приходило ему в голову при наблюдении и исследовании собираемого материала.

В своей автобиографии Ч. Дарвин писал: «Путешествие на „Бигле“ было, конечно, самым важным событием моей жизни, определившим всю мою последующую деятельность… Я всегда сознавал, что обязан этому путешествию первым истинным воспитанием, или дисциплиной своего ума».

Для нас путешествие на «Бигле» интересно вот в каком еще отношении: уже тогда Дарвин пришел к мысли, что вряд ли идея неизменяемости видов животных и растений правильна и что общий вид, строение и образ жизни организмов находятся в непосредственной связи с той средой, в которой эти организмы живут. Мысль эта кратко, но красноречиво выражена уже в первых строках «Введения» к книге «Происхождение видов».

Во время путешествия, обследуя многие районы Южной Америки пешком, верхом или на лодке, Дарвин произвел много палеонтологических раскопок, собирая остатки различных ископаемых животных. Среди этого материала его поразили некоторые находки в южноамериканских пампасах. «Я, — писал он, — был глубоко поражен открытием в толщах пампасских степей крупных ископаемых животных, покрытых панцирем, подобно нынешним броненосцам». Там же им были найдены остатки крупных мегатерий, похожих на нынешних ленивцев. Эти гигантские вымершие формы были ближайшими предшественниками современных живущих в тех же местах броненосцев и ленивцев. Это не могло не навести Дарвина на мысль о преемственной связи между фауной далекого прошлого и настоящего.

Позже на островах Галапагосского архипелага он столкнулся с другими столь же поразившими его фактами: каждый небольшой остров архипелага имел свою собственную фауну. Тем не менее обнаруживалось удивительное «семейное сходство» между некоторыми животными (особенно рептилиями и птицами), обитавшими на отдельных островах, с одной стороны, и между островными животными и животными, обитавшими в ближайшей части материка Америки, с другой. Конечно, это не могло быть случайным и должно было указывать на происхождение от общих предков.

Среди собранных Дарвином во время путешествия ракообразных особое внимание его привлекли усоногие рачки. Описанию их он посвятил специальную монографию.

Были и многие другие факты, которые Дарвин наблюдал во время путешествия и которые неизменно наталкивали его на пока еще смутно носившуюся перед ним идею эволюции в живой природе.

Во всяком случае, если, садясь на «Бигль», Дарвин еще считал себя сторонником идеи неизменяемости видов животных и растений, то, вернувшись на родину и обработав все собранные им коллекции, он почувствовал необходимость признать факт изменчивости видов.

Об этом убедительно говорят следующие строки из его записной книжки 1837 года: «Факты находок южноамериканских ископаемых и факты Галапагосского архипелага (особенно последние) положили начало всем моим воззрениям…»

Этот калейдоскоп фактов и наблюдений поднял у Дарвина целую бурю мыслей. Сложившаяся привычка к обстоятельному обследованию фактов, к напряженному и планомерному труду и к сосредоточенному, внимательному разбору всего написанного до него о природе помогла Дарвину прийти к целому ряду новых обобщений и открытий, дотоле неизвестных. «Я убежден, — говорил Дарвин, — что приобретенная мною привычка работать таким именно образом доставила мне возможность сделать все, что мне удалось сделать в науке».

Гений сочетался в Дарвине с напряженным, организованным трудом. Пройденная им во время путешествия школа наблюдения и осмысливания фактов была той именно школой, о которой он так страстно мечтал. Его исследования доставляли ему огромное наслаждение и сами по себе и потому еще, что вселяли и укрепляли в нем надежду расширить круг человеческих знаний, обогатить науку новыми открытиями.

Прекрасно говорит К. А. Тимирязев о перевороте, происшедшем в Дарвине благодаря путешествию: «Молодым дилетантом-коллекционером, радующимся каждому найденному им новому виду жука, вступил он в 1831 году на палубу „Бигля“, а через пять лет сошел с нее не по летам глубоким мыслителем, сомневающимся в самых основах взглядов современного ему естествознания».

Сейчас же после возвращения Дарвина домой начинается лихорадочная работа: надо разобрать привезенный из путешествия громадный материал — обработать собранные факты и наблюдения, позволяющие объяснить возникновение коралловых островов; досконально изучить богатый материал об усоногих рачках. Эти две специальные работы отняли у Дарвина добрых десять лет — блестящее доказательство того, как углубленно прорабатывал он намеченные им темы, сколько исключительно добросовестного внимания уделял он каждому специальному научному вопросу, открывавшему нечто новое. Надо было, наконец, — и это было самое существенное, самое ценное, что зародилось в голове Дарвина во время путешествия, — надо было набросать хотя бы вкратце, вчерне те обобщения, к которым он пришел относительно происхождения существующих на нашей планете животных и растений.

И он принимается за эту работу с особым наслаждением; тут нащупано нечто совершенно новое — радикальный переворот, целая революция во взглядах науки на этот счет. Старое придется полностью отмести. Новое надо будет возводить основательно, шаг за шагом, во всеоружии целой горы фактов, при помощи таких доказательств, которые будут понятны, убедительны, бесспорны для всякого здравомыслящего человека.

Ламарк дал правильную, великую идею. Но он не сумел доказать ее. Его объяснения частью правильны, частью ошибочны и просто фантастичны. Надо дать новое объяснение, опирающееся на факты и далекое от какой бы то ни было фантастики.

Колоссальный труд, великолепная задача — опровергнуть Кювье, развеять по ветру его учение о неизменяемости организмов, окончательно добить библейскую легенду. И Дарвин взваливает этот труд-подвиг на свои уже подточенные постоянным недомоганием плечи.

Еще в 1837 году, вскоре после возвращения в Англию, Дарвин набрасывает несколько строчек, в которых сформулирована его основная мысль о происхождении видов. Через пять лет, продолжая работать над этим вопросом, а попутно и над другими вопросами, он заносит в тетради на 37 страницах более подробно свои новые идеи. Спустя еще два года, в 1844 году, у Дарвина уже имеется рукопись в 230 страниц. В ней намечены все главнейшие элементы его теории и дан ответ на вопрос, как и под воздействием каких условий организмы постепенно изменялись и совершенствовались.

Но Дарвин медлил и совсем еще не был склонен опубликовать результаты своих исследований. Слишком требовательный к научному труду, щепетильно осторожный, он должен еще и еще поработать, и только тогда оповестит ученый мир о том, что уже прочно сложилось в его голове. А это произошло лишь через пятнадцать лет. Возможно, что оно случилось бы и позже, если бы не настояния ученых-друзей и одно обстоятельство, неожиданно поразившее Дарвина, как гром среди ясного дня.