Карта страны фантазий

Миллионы сластолюбивых молодых людей соблазняют миллионы девушек. Поплакав в подушку, миллионы обманутых смиряются с несчастьем.

Но Карамзин пишет о той, которая от несчастной любви утопилась в пруду, где-то возле нынешней станции метро «Автозаводская» («Бедная Лиза»).

И Пушкин пишет о той, которая утопилась возле мельничной запруды («Русалка»).

Тысячи и тысячи молодых американцев бросают подруг ради женитьбы на богатой.

Но Драйзер пишет о том, который не только бросил, но и утопил свою беременную подругу. И это типичная «американская трагедия».

Тысячи и тысячи студентов размышляют о границах дозволенного я недозволенного. Достоевский выбирает того, кто переступил-таки дозволенное и совершил убийство.

Смертью кончилось дело. Нельзя пройти мимо, не задуматься.

Так вот, из ряда вон выходящее, останавливающее внимание естественно присуще фантастике. Дьявол вмешался в дело! Обратите внимание!

Вторая заслуга фантастики — в наглядном упрощении. Об этом говорилось выше. Гёте доказывает нам, что ничто не дает счастья, кроме творческого труда. Но только сказочное существо может предложить для проверки, на пробу все.

Фантастика упрощает и обобщает. И третье ее достоинство — в гиперболизации вывода.

«Аэлита» А. Толстого кончается апофеозом любви. Слово «любовь» несется через космические просторы от Марса к Земле. Любовь побеждает пространство, любовь побеждает космос, любовь выше всего!

Если место действия отнесено в космос, автор как бы убеждает нас: «Так будет везде-везде-везде!»

Если время действия отнесено в будущее, автор как бы говорит: «Так будет всегда-всегда-всегда!»

Недаром так режут нам глаза произведения западной фантастики, в которых герои копят деньги на перевозку домика на Марс (Р. Бредбери), или сосланные каторжане продаются как рабы на рынке Венеры (Р. Хайнлайн), а в созвездии Лебедя управляет принцесса (Э. Гамильтон).

Итак: исключительность, останавливающая внимание, наглядное упрощение и обобщение, гиперболизация вывода — вот достоинства, привлекавшие в свое время к фантастике ненаучной, присущие и научной.

А недостатки?

Два знаю: недостоверность и деконкретизация.

Последняя — оборотная сторона обобщения. Мефистофель — олицетворение отрицания. Он не корсар, не нигилист, не футурист и не битник — он дух сомнения. Смерть у Горького — просто смерть, не гибель от болезни, старости, несчастного случая, от ножа убийцы или на плахе.

Но в подлинной жизни не бывает просто смертей или просто олицетворении, в жизни все конкретно. Олицетворения условны и… неправдоподобны.

Фантастика научная находится тут в промежуточном положении: она достовернее и конкретнее ненаучной. Но нельзя сказать, что она всегда лучше, иногда и конкретность мешает в литературном произведении.

У американца Т. Годвина есть рассказ «Неумолимое уравнение». Сюжет его: в кабину «зайцем» пробралась девушка, а ракета рассчитана на одного человека, и пилот из чувства долга обязан проявить жестокость — выбросить девушку в космос.

Долг оправдывает жестокость — такова милитаристская идея рассказа. Осуждая идею, мы замечаем, кроме того, что и пример-то неубедительный. На самом деле ни долг, ни конкретная обстановка не заставляют автора проявить жестокость. Ведь пилоту нужно избавиться не от девушки, а от лишнего груза в пятьдесят кило. Неужели у него не найдется в кабине, наверняка весящей больше тонны, какого-нибудь кресла, баллона или перегородки весом в пятьдесят килограммов? Волей-неволей у автора получается рассказ не о твердом исполнителе долга, а о несообразительном солдафоне, который с готовностью убивает, вместо того чтобы подумать, как спасти человека.

Автору в данном случае было бы легче, если бы явился сказочный Ангел Смерти и сказал бы безапелляционно: «Выбирай, ты или она?»

Так что панацеи нет. Некоторые темы удобнее выражать без фантастики, другие — с помощью научной фантастики, третьи — с помощью ненаучной.

И тем не менее ненаучная фантастика, столь распространенная в прошлых веках, к началу XX века в русской литературе сошла почти на нет. Вспоминаются еще драмы Л. Андреева, некоторые рассказы А. Грина («Крысолов», «Словоохотливый домовой»). Но, в общем, примеров немного, подыскиваешь их не без труда. Видимо, вместе с ослабевающей религией слабело я серьезное отношение к сказочным образам. У Пушкина русалка — трагический образ, у Аверченко — карикатурный: тупое, пахнущее рыбой существо, умеющее только ругаться подслушанными у рыбаков «словесами».

Сверхъестественное ушло, оставив в литературе пустое место, а научная фантастика это место заняла не сразу.

Отчасти из-за непонятности. Ведь русалки и черти куда проще, понятнее машин. В сущности они очень человекообразны, эти бездушные кокетки с рыбьими хвостами или мелкие пакостники с рожками и копытами. «Дождичек посылает бог» — мысль примитивнейшая, не требующая умственного усилия. Юпитер гневается и стреляет молниями — тоже легко себе представить. А попробуйте доходчиво рассказать о влажности и точке росы и о том, как невидимые пары оседают на ядрах конденсации и от них приобретают заряд, и если облако заряжено положительно, а земля отрицательно, происходит пробой, как бы короткое замыкание, и при этом электроны проскакивают из земли в небо и оставляют за собой ионизированный след, и по тому следу заряд устремляется в землю, и все это называется молнией. И поскольку скорость ее сверхзвуковая, возникает ударная волна, как у самолета на звуковом барьере, эта воина и есть гром.

Попробуйте, объясните. Юпитер с насупленными бровями как-то доходчивее.

Но дело не в одной только доходчивости. Еще и в том причина, что «серьезный» читатель — потребитель психологической литературы — не сразу менял свое отношение к необыкновенному. Отношение это проходило примерно такие этапы:

1. Люди верят, что любые чудеса способны совершить бог, ангелы, черти и прочая нечисть.

2. Люди не верят в сверхъестественные силы и считают, что чудес не бывает.

3. Люди верят, что любые чудеса способна совершить наука.

Так вот, доброе столетие от середины XIX века и до середины XX выпало на скептический период. Трезвый читатель был убежден, что чудес не бывает вообще. И писатели-фантасты, начиная с Жюля Верна, тратили немало усилий, доказывая в каждом отдельном случае, что данное чудо выполнимо, что наука я техника способны создать подводную лодку и воздушный корабль и доставить человека к Луне. И я еще застал массового читателя-скептика, отрабатывал методику убедительных доказательств (о ней рассказывалось в главе о фантастичности), считал себя специалистом по обоснованиям, с охотой занимался обоснованиями, пока в один прекрасный день не узнал, что ломлюсь в открытую дверь.

Дверь открыли, конечно, ученые, а не фантасты. Они создали атомную электростанцию, кибернетические машины и космические корабли, заставили поверить во всесилие науки. И вместо стенки скептиков с лозунгом — «чудес не бывает» появился иной читатель, считающий, что любые чудеса осуществимы в принципе.

Конечно, сдвиг в умах произошел не сразу и не повсеместно. И сейчас я встречаю людей, которые говорят мне, что необоснованную фантастику им читать неинтересно. Но раньше таких было большинство, а сейчас — половина. И я даже не сказал бы, что это худшая половина. Среди них не только упрямые скептики, но и деловые инженеры, желающие обсуждать, с какого конца им приступить к конструированию волшебной палочки.

О том, что я ломлюсь в открытую дверь, я услышал от А. Стругацкого, старшего из братьев-соавторов. Он был моим редактором в ту пору. И он сказал: «Зачем вы тратите усилия на научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои садятся на некий аппарат и начинают действовать».

А вскоре я прочел написанную по этому рецепту повесть бр. Стругацких «Попытка к бегству».