Литература 2.0

Таких психолингвистических «приколов» там, где появляется японский язык и его любознательные и патриотичные носители, всегда много. Японцы обожают говорить по-английски, поэтому, хоть и знают его в большинстве случаев очень плохо, даже спрашивающему их по-японски иностранцу будут упорно отвечать по-английски; еле-еле говорящий по-японски иностранец вызовет массу комплиментов, говорящий же бойко — подозрение; японцы могут обсуждать с тобой чайное действо на японском, но, увидев, что ты прочел иероглифы на знаке дорожного движения, непременно удивятся: «Как, вы и иероглифы знаете?» Все это, говорю по собственному опыту, действительно так.

Впрочем, у всего есть объяснения и аналогии. Например: «В японском языке есть более десятка слов со значением жена; однако один японец в разговоре с нами, рассказав, что он не был в СССР, а вот его жена туда ездила, назвал ее waifu из wife. Казалось бы, зачем еще слово? Но если речь идет о действиях, не сочетающихся с традиционными правилами женского поведения (например, если жена путешествует без мужа), то уместно действительно waifu, а, скажем, не kanai, что буквально значит внутри дома».

К этой книге, продолжающей работу 1988 года «Япония: язык и общество» с учетом дальнейшего развития языка и влияния на него новых реалий (прежде всего, Интернета), можно предъявить только одну претензию: анализируя безэквивалентную лексику на примере женской лексики и, в частности, слова «каваий» (милый, хорошенький, прелестный), Алпатов пишет о том, что «если бы русский язык массово контактировал с японским, то именно эта категория („женская речь“. — А.Ч.), вероятно, имела бы шансы проникнуть в русский язык (как могло бы быть заимствовано и слово kawaii)». Но в Рунете не только у фанатов манга и анимэ вполне в ходу слово «кавайный». Это к вопросу о влиянии и темпах изменения любого языка в принципе…

Александр Куланов — журналист, специализирующийся на Японии. Главный редактор «Японского журнала» (Japon.ru), выпустил книги «Тайва. Разговоры о Японии. Разговоры о России», «Обнаженная Япония, или Эротические традиции Страны солнечного корня» и «Россия и Япония: имиджевые войны» (совместно с В. Молодяковым). Из названий уже ясны, наверное, плюсы и минусы книг: интерес к «броским» явлениям, использование, не всегда композиционно и стилистически оправданное, своих старых статей для прессы, языковые и фактологические огрехи (приписывания авторства «Записок от скуки» женщине и т. д.), но при этом — настоящий, не сымитированный интерес к предмету разговора.

Выстраивая свою книгу по временам года, проведенного в Японии, Куланов успевает поговорить о самых разных вещах. Многое из этого очевидно, как главный посыл книги, что японцы — абсолютно другие, многое успело устареть, как рассказ о подготовке к чемпионату мира по футболу в Японии в 2002-м. Но спасает книгу множество фактов, наблюдений, экскурсов в жизнь не только простых японцев, но и, что едва ли не более интересно, живущих в Японии русских, да и просто занятных баек. Например, о том, как японским женщинам «не возбраняется сочетать платье от Диора с резиновыми сапогами фабрики „Скороход“», как японская любовница Р. Зорге до самой смерти носила кольцо из его золотых коронок, про жизнь посольских в Токио, продажу карпов по 10 000 долларов за штуку, внесение самых старых японских туалетов в список национальных достояний (это не выдумка, рядом с одним храмом в Нара инструкция действительно рекомендовала нам обратить особое внимание на обвалившуюся дыру в полу какой-то постройки а-ля сарай…) и т. д.

А. Куланов приглашает, как в нашумевшей в свое время серии телефильмов «Шокирующая Азия», за туристический задник страны: «Никто не поверит, пока не убедится в этом сам, что к полуночи Япония, возможно, самая пьяная страна мира, а классическая японская неагрессивность и чувство такта позволяют им не замечать писающих прямо на платформе девушек, потерявших от пива ориентацию в пространстве и не нашедших туалета, облеванные тротуары, наряды станционных служащих с длинными клещами в руках, идущие по платформе, — специально, чтобы поднимать с путей оброненные сумки, зонты, шарфы…»

Уже ясно, что Куланов — при том, что он действительно любит эту страну, — не склонен ретушировать японскую действительность. «Мы немало говорим о нашем представлении об идеальных японцах. Мне кажется, этот образ Японии как страны, близкой по своим характеристикам к раю, а жителей, добродетелями своими напоминающих бодхисатв, поддерживается не только усилиями японского правительства и различных фондов, но и самих японцев. Это здорово! <…> Но… иногда у меня возникает ощущение, что японцы, как бы это помягче сказать, зазнались». И в этой, собственно, верной мысли Куланов не одинок — А. Мещеряков в своей книге нелицеприятно отзывался о японцах в связи с их отношением к пленным и убежденностью в своей национальной исключительности, В. Алпатов упоминал совсем недавние различные ксенофобские теории японских (псевдо)лингвистов опять же на тему их языковой и прочей исключительности…

В конце книги дано приложение — разговоры, записанные уже после выхода «Тайвы»: японские каллиграф, бизнесмен и феминистка, а также Ю. Любимов, А. Лебедев, актрисы и японисты говорят о вещах веселых (как без знания языка в Японии заказали «полуживого червяка») и серьезных (глобализация и Япония).

Эту книгу современные японцы читают, заучивают наизусть хотя бы на занятиях в школе. Я какое-то время сомневался, упоминать ли о ней вообще в этом обзоре, потому что перед нами — новый перевод классических «Записок от скуки» Кэнко-хоси, переведенных еще в 1970 году нашим замечательным японистом В. Гореглядом.

Не сравнивая два перевода и вообще не обсуждая правомерность новых переводов успевших полюбиться читателям книг (многим, думаю, помнятся ожесточенные баталии вокруг романа Сэлинджера, когда поклонники «Над пропастью во ржи» Р. Райт-Ковалевой нападали на «Ловца на хлебном поле» М. Немцова), кое-что отметить надо. В обоих случаях создателями новых переводов явно двигала любовь к книге, желание сказать свое в переводе: «Я давно хотел сделать эту работу. „Записки на досуге“ многое значат в моей жизни, их автор заставил меня над многим задуматься, многое понять», — пишет А. Мещеряков во вступлении. В обоих случаях имеет место некоторое огрубление речи: «котяра» и «ни хрена» странновато звучит в устах бывшего придворного, «одного из четырех небесных гениев вака (японской поэзии. — А.Ч.)», хотя, конечно, монахи, особенно дзенцы, могли еще не то сказать… Меняется и название книги: в нашем случае автор перевода даже настаивает — так же, кстати, как в «Быть японцем» он предлагал именовать японского императора не Хиро-хито, как его звали при жизни, а Сёва, по девизу годов правления — на другом, еще мирском имени, что может и запутать.

Впрочем, все это не должно мешать удовольствию от самого жанра книги — «дзуйхицу» (буквально «вслед за кистью»), то есть фрагментарной, ничем не связанной фиксации сиюминутных ощущений, вдруг пришедших мыслей или поэтических наитий, — существовавшего в средневековой Японии задолго до «автоматического письма» сюрреалистов или «лытдыбра» интернет-дневников… [816] И здесь Кэнко-хоси (все-таки писал он, уже будучи монахом — приклеивал листки с записями на стены своей кельи, где их и собрали после его смерти) вместе с Камо-но Тёмэем дает «достойный ответ» Сэй Сёнагон в этом традиционно женском жанре…

Кэнко-хоси пишет о тщете всего сущего («мудзёкан» — бренность мира), не избегает парадоксов, веселых историй о тех же монахах. Его лирические зарисовки чередуются с высказываниями — о женщинах, алкоголе, суетных собеседниках. Но лучшие его максимы, созданные задолго до Монтеня, Паскаля и Ларошфуко, это такой буддийский стоицизм: «Если же не будешь ожидать ничего от себя и от людей, хорошему — обрадуешься, от плохого — не загрустишь. Освободи место справа и слева — никто тебя не тронет. Освободи место спереди и сзади — не уткнешься в стену. В тесноте — сожмут и раздавят. Когда сердцу тесно и трудно — будет биться с надрывом, разорвется на части. Будет место — будет тебе вольготно и спокойно, ни один волосок не упадет с головы».