Социология вещей (сборник статей)

Второй неудачей конструктивизма является концепция «строительного материала». Если портрет строителя был написан нереалистично, будьте уверены, что и образ материала выйдет довольно бледным. Эти образы тесно связаны между собой, как мы увидим далее. Конструктивистские сценарии предписывают вещам только три роли: роль напористой безудержной слепой силы, роль опоры для прихотливой человеческой изобретательности и роль источника некоторого «сопротивления», оказываемого действиям людей. Первая роль взята из сценария «творения ex nihilo», только вывернутого наизнанку: вещи в нем наделяются той же неправдоподобной способностью, которая ранее приписывалась их создателю; они выступают в качестве абсолютной силы, все себе подчиняющей. Вторая роль исключает саму возможность «агентности» вещей – созидающий и абсолютно свободный человеческий разум придает им многоразличные формы. Третья концепция вещей отличается от предыдущей лишь добавлением некоторой толики сопротивления, достаточной для того, чтобы преподнести создателю небольшой сюрприз, тогда как сам создатель (непременно «он») остается полновластным хозяином материи. И для завершения этого грустного перечня добавим сюда еще комическую роль вещей-существующих-только-ради-того-чтобы-доказать-что-мы-не-идеалисты. Подобная роль была впервые предписана вещам Кантом, и с тех пор много раз воспроизводилась философами вплоть до Дэвида Блура включительно: вещи существуют, но лишь в жалком образе молчаливых стражей, держащих щит с девизом: «Мы отрицаем, что мы отрицаем существование внешней реальности» (Bloor 1999). Видимо, это единственная роль, которой заслуживают несчастные «вещи в себе».

Всем возомнившим о себе конструктивистам должно быть стыдно: для вещей не нашлось ни одной роли, в которой им отдали бы должное. Первый сценарий представляет материю в образе хозяина и господина, согласно второму, она – просто сырой песок в песочнице, в третьем – ее «сопротивление» служит лишь поводом для демонстрации нашей собственной силы. Но с помощью этих теорий невозможно объяснить даже такие простейшие операции как выпечка кекса, плетение корзины или пришивание пуговицы, не говоря уже о возведении небоскреба, открытии черных дыр или принятии новых законопроектов. Большинство споров по поводу «реализма» и «конструктивизма» напоминают коробку с детскими игрушками, в которую до ровного счета добавляются «чашки», «подставки», «кошки» и «черные лебеди». Будем серьезны: если слово «конструктивист» вообще что-нибудь означает, то исключительно благодаря отсылке к действующим силам (agencies), не ограничивающимся такими глупыми и инфантильными ролями. Конечно, они действуют, упорядочивают и сопротивляются. Конечно, они эластичны. Но интересно не это, а занимаемые ими позиции «посредников» (Latour and Lemonnier 1994).

Парадокс состоит в том, что критики сохраняют только три или четыре пункта в описании тех процессов, для которых у художников, ремесленников, инженеров, архитекторов, домохозяек и даже детей в детских садах имеется богатейший словарный запас. Очевидно, Джанбатиста Вико своими руками не строил, поэтому он верил, что все им сделанное было «полностью известно». Я никогда не встречал ученых за лабораторным столом, довольствующихся выбором между «реализмом» и «конструктивизмом» (исключая, конечно, те эпизоды, когда они участвуют с зажигательными речами в научных войнах). Покажите мне хотя бы одного художника, который смог бы оклеветать свой материал, назвав его «беспредельно эластичной» глиной – так может поступить кто угодно, но не гончар (Geslin 1994). Покажите мне хотя бы одного программиста, считающего, что он полностью владеет программой, которую пишет. Вы видели когда-нибудь повара, который, рассказывая про сырное суфле, определял бы его тончайшую подрумяненную субстанцию с помощью таких понятий, как «эластичность», «сопротивление» и «простое подчинение силам природы»? [252]

«Строительство», «создание», «конструирование», «приложение усилий» – использование этих слов всегда предполагает восприимчивость к требованиям материала, к запросам и принуждениям конфликтующих сил (agencies), ни одна из которых в действительности не является полновластной [253]. И уж точно не полновластен создатель (maker), которому день и ночь приходится нести ответственность за то, что Этьен Сурио великолепно назвал «инставрацией», «установлением», или «l’œuvre а faire» (Souriau 1935, 1939).

Можем ли мы объяснить конструирование (неважно, со стороны создателя или со стороны созданного), с помощью теории деятельности, полностью противоречащей всем нашим действиям? Да, мне известен плохой пример, который уже упоминался выше: в «сценарии ex nihilo» Создатель, играя с пылью, глиной и дыханием, сотворил явно нечто посредственное. Но не потому, что Он был первым «социальным конструктивистом», изобретающим все, что угодно, по капризу Своего воображения и мы теперь вынуждены следовать его примеру. Может быть, вместе с изгнанием из Эдема мы утратили смысл истории о Создании? Не только должны мы «трудиться в поте лица своего» и «рожать детей в муках», но и обречены на непонимание подлинного значения работы конструирования и создания. «Отныне непонятен тебе смысл Божественных действий». Неужели мы навсегда связаны первородным грехом ошибочной подмены конструктивизма «социальным» конструктивизмом?

Невозможное предложение: «чем больше конструкции, тем больше реальности»

В Эдем возврата нет. Но что если возможно все же восстановление некоторых потерянных свойств исходной идиомы конструктивизма? Конечно, при условии, что мы сможем избавиться от проклятия, парализующего наши языки всякий раз, когда мы пытаемся заговорить. Для этого мало сделать то, что сделал я – стереть слово «социальный», перераспределив роли действующих сил и добавив некоторую неопределенность идеям создания и создателя. Для спасения конструктивистского способа изъяснения от нас требуется совершить еще более трудный шаг: нужно «вернуться к практике», обеспечив всему вышесказанному практическую применимость, но именно тем способом, которому изощренные версии конструктивизма препятствуют.

Когда архитекторы, каменщики, градостроители или жильцы рассказывают о спроектированных, возведенных, обустроенных или заселенных ими постройках, они всегда говорят об объеме выполненных работ – именно объем работ служит залогом прочности и удобства здания. Для них, таким образом, кропотливая работа и сама постройка, стоящая независимо от своих создателей, суть одно и то же, при условии, конечно, что все сделано добротно. В их имплицитной бухгалтерии в столбец «кредит» заносится их собственная работа и прочность строения, в столбец «дебет» – все, что было плохо спроектировано, спланировано и построено, и что поэтому является опасным, ненадежным, незаконченным, уродливым и незаселенным. Однако жуликоватые конструктивисты навязывают им книгу записей с совершенно другими подсчетами. В ней все, относящееся к зданию, которое существует независимо от своих создателей, вписано в колонку «кредит», а работа, проделанная для его возведения, – в колонку «дебет». Даже компания «Enron» и Артур Андерсен не осмелились бы на такую подтасовку. А ведь именно это мы и делаем, когда от языка практического конструирования переходим к языку теоретического конструктивизма. Мы обманываем, лицемерим и ведем двойную бухгалтерию.

Подобная измена конструктивизму как раз и была оспорена исследованиями науки. Говоря языком практикующих исследователей: факты становятся независимыми от действий ученых именно потому, что ученые работают и работают хорошо (Latour 1996). Но как только они оглядываются на уже проделанную работу или попадают под влияние какого-нибудь философа-реалиста, они начинают подделывать свои учетные записи и выводят два разных списка – один для независимой реальности фактов («кредит»), другой – для повседневной, человеческой, социальной и коллективной работы, которую сами же совершили («дебет») [254]. Глупое занятие, во-первых, потому что слово «факт» еще хранит следы прежней интерпретации, грубо подчищенной – «les faits sont faits»; во-вторых, потому что из-за подобной манипуляции ученые теряют свой собственный тяжелый труд, который переходит в дебетовый столбец; и в третьих, потому что они лишают себя возможности подавать на гранты, ведь согласно их подтасованным гроссбухам, они станут тем успешнее в достижении истины, чем меньше будут работать, чем меньше будет у них инструментов, коллективов и возможностей для конструирования… Независимая реальность одиноко стоит на одном берегу, а они пребывают на другом, и непроходимая пропасть разделяет их. Но существует еще и «в-четвертых», которое действительно лучше всего раскрывает нелепость такого лицемерия. При двойной бухгалтерии исчезает различие между хорошей и плохой наукой, между хорошо и плохо разработанными экспериментами, хорошо и плохо сфабрикованными фактами, а также важнейшее для лабораторной работы различие между хорошим и плохим ученым (Stengers 1993, 1997) – то есть исчезает все, что было бы великолепно схвачено в другой системе подсчета.