Социология вещей (сборник статей)

Парадокс состоит в том, что стремясь копировать естественные науки, сторонники количественного обществоведения упустили из виду именно эти свойства объектов, которые могли бы сделать их дисциплину по-настоящему объективной. Парадокс усиливается из-за того, что сторонники понимающей школы обвинили естественные науки в грехе, которого те не совершали, а именно в том, что они будто бы обращаются с предметами как с «простыми вещами». Было бы хорошо (мог бы сказать кто-нибудь) если бы обществоведы могли относиться к своим предметам так же, как «физики» – к своим! (Примеры из смутной области изучения приматов см. в (Strum и Fedigan 2000)). Стенжерс (Stengers 1997a) и Депре (Despret 1999) убедительно показали на примере психологии, что причина всех этих недоразумений коренится в представлении о неизвестной структуре. Аргумент, на первый взгляд, нелогичный при внимательном рассмотрении оказывается весьма здравым.

Чтобы достичь объективности в своем понимании, обществоведы стремились максимально снизить влияние человеческих субъектов на научный результат. Единственное решение проблемы – держать людей в неведении относительно того, что управляет их действиями, как, например, в известном эксперименте Милграма, который исследовал американских студентов на предмет душевной черствости. Когда актор – игрушка тайных сил, только ученый находится «в теме» и может предложить надежное знание, незапятнанное субъективной реакцией испытуемых. Ведь ученый непредвзят, а субъект безразличен к тому, что, по определению, неизвестно. Условия выглядят идеальными: человеческие субъекты никоим образом не влияют на результат, значит, мы создаем науку о людях, такую же строгую, как о природных объектах.

К сожалению, несмотря на то, что эти вездеходы «научной методологии» делают обществоведов внешне похожими на настоящих ученых, они оказываются фальшивой и дешевой имитацией, как только мы возвращаемся к нашему определению объективности как способности объекта достойно противостоять тому, что о нем сказано. Если мы потеряем эту способность объекта влиять на научный результат (чем гордятся сторонники количественных методов), мы потеряем и саму объективность. Если микробы, электроны и пласты скального грунта не нужно лишать способности воздействовать на результат эксперимента, то не потому, что они полностью подчиняются ученым, а потому, что совершенно безразличны к их высказываниям. Это не значит, что они – «просто объекты», наоборот, они ведут себя как им заблагорассудится без оглядки на интересы ученых – останавливают эксперименты, внезапно исчезают, умирают, отказываются отвечать или разносят лабораторию вдребезги. Объекты природы непокорны по природе. Какой ученый скажет, что они полностью управляемы? Наоборот, они всегда сопротивляются контролю и вносят путаницу в наши планы. Если с человеческими субъектами необходимо вести себя гораздо осторожнее, то не потому, что люди не должны рассматриваться как лишенные интенциональности, сознания и способности к рефлексии «просто вещи» (позиция понимающих школ), и не потому, что люди могут влиять на научный результат (точка зрения количественных школ), но, напротив, потому, что субъекты быстро теряют силу сопротивления, когда идут на уступки ожиданиям ученых. Микробы и электроны никогда не откажутся от сопротивления, потому что не легко поддаются воздействию эксперимента, интересы которого настолько далеки от их собственного стремления (если не сказать интереса). Субъекты, в отличие от них, сдаются так быстро, что превосходно играют роль тупого объекта, стоит «людям в белых халатах» попросить их пожертвовать сопротивлением во имя высоких научных целей (именно это произошло в эксперименте Милграма, который доказал только то, что психолог действительно умеет мучить студентов).

Если обществоведы хотят стать объективными, они должны найти такую редчайшую, ценную, локальную, чудесную ситуацию, в которой сумеют сделать предмет максимально способным возражать тому, что о нем сказано, в полную силу сопротивляться протоколу и ставить собственные вопросы, а не говорить от лица ученых, чьи интересы он не обязан разделять. Тогда поведение людей в руках обществоведов станет таким же интересным, как поведение вещей в руках «физиков». Сравните, например, дофеминистскую социологическую литературу, посвященную домохозяйкам и гендерным ролям, с той, которая, явившись после феминизма, сумела сделать большинство своих потенциальных респондентов непослушными. Вы увидите разницу между псевдообъективной наукой, имеющей только внешность науки, и поразительными гендерными открытиями. Последние не всегда разделяют внешние атрибуты с естественными науками, но, несомненно, обладают собственной объективностью, т. е. «способностью возражать», которая заключается в том, что сами объекты вводят на сцену новые существа, ставят свои собственные новые вопросы, побуждают обществоведов, равно как и «физиков», переоснастить все их интеллектуальное оборудование. Несмотря на тревоги участников «научных войн», именно тогда, когда объекты изучения интересны, активны, непослушны, полностью вовлечены в разговор о них, общественные науки и начинают подражать поразительным новинкам лучших естественных наук (как раз это совершили исследования науки и техники со своими объектами: они позволили им возражать, причем в полный голос). Что же до остальных общественных наук, копирующих естественные науки и при этом теряющих объективность, они поступили бы благороднее, если бы промолчали.

Этот довод (я называю его шибболет Стенжерс-Депре, потому что он полностью перекраивает дисциплинарные нормы) не служит оправданием количественных или понимающих школ общественных наук. Энергия и тех, и других нашла бы лучшее применение, если бы вместо борьбы с воображаемой естественно-научной методологией (которая будто бы обеспечивает управление «просто объектами»), они действительно постарались бы открыть такие редкие и порой ужасные ситуации, где ни интенциональность, ни самосознание, ни способность к рефлексии не определяют человека. Усиленно отстаивая герменевтические методы, обществоведы мгновенно оказались за бортом методологии – они заключили в скобки мириады нечеловеческих акторов, сущностно важных именно для определения человеческой природы. Огромная работа, проделанная сторонниками понимающей школы с тем, чтобы отделить людей от объектов, ничуть не более этична (несмотря на высоту моральных установок, с которыми герменевты шли на защиту людей от естественно-научной объективации), чем самый вульгарный расизм, который заявляет: «non-humans не место в нашей науке» (многие другие типы объективностей из медицинской практики представлены в (Berg и Mol 1998)).

Подведем итоги. Насколько я вижу, вещи незаслуженно обвиняются в том, что они – просто «вещи». Уточню: нам полезнее было бы вернуться к англо-саксонской и романской этимологии этого слова, чтобы вспомнить, что все вещи (латинское res, а также causa: см. (Thomas 1980)) означают ансамбль судебной природы, который собран вокруг предмета обсуждения, reus, порождающего как конфликт, так и согласие. После нескольких веков Нового времени исследования науки и техники просто возвращают нас к обычному определению вещей как ансамблей, и это определение заставляет увидеть, что границы между природой и обществом, необходимостью и свободой, между сферами естественных и общественных наук, – весьма специфичная антропологическая и историческая деталь (Latour 1993; Descola и Palsson 1996). Достаточно просто взглянуть на любой из квазиобъектов, заполняющих страницы сегодняшних газет, – от генетически модифицированных организмов до глобального потепления или виртуального бизнеса, – чтобы убедиться: обществоведы и «физики» рано или поздно смогут забыть о том, что их разделяет, и объединиться в совместном исследовании «вещей», которые, будучи по природе гибридами, уже (много десятилетий) объединяют их на практике.