«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф.

Конечно, он труден, но именно Вы из тех, кто, если бы им подробно показать, в чем интерес его поэзии, несомненно бы его оценили. Правда, он не очень подходит Вашему темпераменту. Это — хлестаковщина, хотя и гениальная: «Легкость в мыслях необыкновенная» — он весь вот-вот готов улететь. Он крайне мало связан с землей и с ее конкретной красотой. Тем более поразительны его многочисленные удачи. Среди коротких стихотворений: «Веселье на Руси», «Зори», «Над головой полет столетий быстрый» (я его, кажется, привожу по-франц<узски>). Вообще, мне кажется, что указание на ценность Белого — одна из самых нужных в настоящее время в русской литературе работ. Богатство и глубина его мысли, сила его «видения», революционный переворот, произведенный им в области языка, — все это могло бы значительно обогатить теперешнюю литературу. Он развил и обогатил язык, придал ему гибкость в совершенно исключительной мере. Не думаю преувеличить, говоря, что в этой области он произвел скачок, равный по значению своевременным скачкам Ломоносова и Пушкина. Увы — дело его не нашло продолжателей из-за наступившей советчины. Но он еще сможет оплодотворить будущее.

Среди «симфоний» попробуйте «Возврат». Книга эта для многих послужила ключом к остальным, более трудным и обрывистым произведениям Белого. «Петербург» лучше всего читать в первой редакции «Сирина». А ставлю я его выше Джойса вот за что:

1. Белый намного способнее Джойса в области мысли, особенно отвлеченной. Там, где Джойс останавливается на намерениях и устремлениях, на смутных догадках — у Белого яркая, отчетливая, смелая мысль со значительно более широким горизонтом! До таких широких проблем философии, истории и культуры, в которых Белый постоянно движется, Джойс просто не доходил; его творчество происходит внутри их, их не обхватывая.

2. По крайней мере, в «Ulysses» («Finnegan’s Wake» я еще не читал, и, сказать правду, меня к нему не тянет) Джойсу лишь крайне редко и значительно менее интенсивно удается «создавать атмосферу» — он гораздо будничнее, благополучнее Белого, который иногда одной чертой, одним эпитетом буквально разверзает бездну между нами. Вспомните хотя бы его лакея, подымающегося по ступеням, крытым ковром, «мягким как мозговые извилины». Вспомните красное домино на льду Невы или ужас Аблеухова, нарастающий при виде пульсирующей коробки сардин. Джойс наоборот — снижает атмосферу там, где она могла бы возникнуть и сгуститься, напр<имер>, когда Daedalus засыпает в доме терпимости.

3. Моральный пафос Белого гораздо свежее и сильнее, чем у Джойса, вообще любящего ситуироваться вне добра и зла, их все-таки не исчерпав по глубине. У него более или менее устарелая «переоценка ценностей» в моде начала 20-х годов, очень спокойная, тогда как Белый горит и зажигает читателя «последними вопросами» в апокалиптически напряженной атмосфере.

4. У Джойса спокойная, почти экспериментальная вивисекция языка: «а вот, попробую, если я так скажу, то что из этого выйдет?» У Белого — творчество непосредственное, из его юродства, если хотите, но из глубин его личности, а не только разумное экспериментирование.

Причины легко было бы умножить, но, в общем, я думаю, можно сказать, что новизна Джойса, хотя и рафинированно разработаннее в подробностях (можно больше нацарапать отдельных удачных словесных или метафорических находок, пожалуй), бледнее, благополучнее, ограниченнее, менее ангажирована, чем новизна Белого, и с течением времени оказывается, что Белый острее и правильнее ощущал грядущее, чем Джойс.

При этом я ограничился только «Петербургом». Что же сказать о поэтическом творчестве, которое у Джойса вообще слабо за 2 исключениями: «Ballad of Persse O’Reilly» и еще один отрывок. А где Вы найдете у Джойса такие книги, как «Луг зеленый», «На перевале», «Символизм», «Арабески» — кишащие живой мыслью?

Пока для меня «Ulysses» — его вершина. «Dubliners» — просто Чехов, но похуже, а «А Portret of a young man», действительно сырой эскиз на сюжет «Ulysses». Похоже, что и сюжетами он беднее Белого.

Наконец — где Вы видите у Джойса такое смелое построение своеобразного космоса, как в «Котике Летаеве»?

Пастернака [79] и при составлении антологии очень любил, но боялся, что любовь эта — чересчур неразделенна. Хотя Вы проницательно отметили колебания в заметках.

Насчет Бунина — Вы правильно угадали — он считал себя прежде всего лирическим поэтом, и когда раз в его присутствии похвалили Блока, он сказал: «А разве не Иван Бунин лучший русский поэт XX века?»

О чужих стихах он говорил мало, потому что их ему не показывали…

«Прежде всего» я не считаю Бунина ни поэтом, ни прозаиком. Считаю скандально возмутительным, что Стокгольмская академия не нашла в русской литературе никакого другого лауреата. А где Толстой, Чехов, Розанов, Мережковский, Блок, Белый, Шестов, Бердяев, хоть Горький, хоть Пильняк, хоть Ремизов — и имя им легион?

«Удачи» у него изредка попадаются: «Казимир Станиславович», «Воды многие», «Ворон», «Чистый понедельник», 2–3 стихотворения (сонет «В плавнях»), но сравните, напр<имер>, его знаменитый «Солнечный удар» с чеховской «Дамой с собачкой». Это даже не хуже, это просто не существует рядом с Чеховым. А его не менее знаменитая «удостоившаяся» «Деревня»? — плохо скомканный набор внешних наблюдений.

Нет — как хотите, старика перехвалили! Писать он умел, метафоры иногда находил удачные, иногда ему удавалось «создать атмосферу». Но как не стыдно говорить о том, что с ним ушел последний великий русский писатель при жизни Ремизова или Набокова-Сирина, не говоря, напр<имер>, о Леонове или Паустовском, ибо это ведь не их вина, если им запрещают говорить свободно.

Но я верю в великое будущее русской литературы, даже не очень отдаленное. М. б., сразу после уничтожения рабства еще все и не расшевелится, но в России есть невероятные человеческие ресурсы. Вот, напр<имер>, Вы — Вы — это как если бы большевизма и не было. И Вы не один. Недавно познакомился с юношей эмигрантом (лет ему 20) — из хорошей семьи (из бывш<их> литер<атурных> кругов Москвы) — и он, хотя и не пишет, но все знает и всем интересуется. Напр<имер>, знает и любит Хлебникова и религиозн<ую> философию Флоренского. Главное даже не то, что он «знает», а то, что с ним можно говорить как с равным — без всякой специфической советчины в смысле ограниченности или натасканности.

Как это Вам всем удается в советских условиях сохранить свое я и свою личность и создать себе культуру — не понимаю. Но пока Вы есть — все возможно, и я верю, что Урин на следующий день после настоящего освобождения покажет нам прекрасные, настоящие стихи, которые будут шагом вперед русской поэзии. И не он один — и Смеляков, и Мартынов, и еще…

Пишите, дорогой Владимир Федорович. Если бы Вы только знали, как я Вашим письмам рад. А отвечаю редко и с трудом потому, что не только занят, но и переутомлен. Бывает, находится свободное время, но сил нет для настоящего письма, как следует. Надеялся было летом в Швейцарии отдохнуть, но получил только месяц отпуску, и все время шел дождь.

Бог с ним с конгрессом — с этими «демократами» вообще каши не наваришь. Видно, русский народ должен сам себя освободить без всякой посторонней помощи. Было бы хорошо, если бы они все хоть большевикам не помогали. Будем надеяться на встречу без их помощи. Верю в силу желания. Медленно, но верно она создает нужные обстоятельства. Заранее радуюсь встрече с Вами

Искренне Вас уважающий и желающий Вам всего наилучшего

Э. Райс

5

Париж 1-1-56

Дорогой Владимир Федорович.

По случаю сегодняшней даты в первую очередь желаю Вам, чтобы новый 1956 год был для Вас счастливым и творческим, а для всего человечества (т. е. в конечном итоге и для нас с Вами) менее катастрофическим, чем приходится ожидать. Руководители человечества сошли с ума и наперебой рубят сук, на котором сидят. Но увы, с ними вместе рискует провалиться в тартарары и свобода, без которой жить просто не стоит. Никогда бы не поверил, что коллективное безумие и ослепление могут зайти так далеко, даже у людей, от которых мы вправе требовать больше осмотрительности, чем у первых встречных пьяных гуляк.