«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф.

В Вашем случае это особенно досадно, ибо у Вас есть нечто очень ценное, нужное и прекрасное, а в нашей литературе, особенно бедной по этой части, почти спасительно необходимое: критика!

Ваш подлинный дар и реже и нужнее дара поэтического и так же прекрасен, как и он. Вот Америке в этом отношении повезло! У нее целая плеяда замечательных критиков: Allen Tate, Randal Jarrell, R.P. Blackmur, не говоря о Yvor Winter, F.O. Matthiessen, D.R Bishop [88] и о многих других, хотя и менее замечательных, но тоже очень ценных и недостающих нам.

Почти все они пишут или писали и стихи. Неужели их часто бледные стихи должны затмить их литературную критику?

А Вы у нас — единственный. Ах, как бы мне хотелось окрылить Вас сознанием не только ценности, но и важности Вашей критики. Ходасевич, Д.П. Мирский и Вы — все остальное, увы, или пустыня, или бессовестное подхалимство, или просто непонимание, «в чем дело» — всех этих Сакулиных и Пиксановых (чтобы не говорить о заведомых марксистах) — путающих литературу с пропагандой экономических шпаргалок и с междупартийной грызней.

Поэтому рад теперь повернуться к лучшему у Вас — к Вашим статьям.

В первую очередь (и в этом, м. б., отчасти суть статьи о зверях) — очень важно, что Вы осмелились заговорить об оценке «всего человека в придачу».

Нет ничего более для меня отвратного, чем «прикладная» поэзия и оценка ее по всевозможным партийным и иным идеологическим признакам. Все это — ошибка, если не недобросовестность.

Но моральная оценка личности поэта — мне всегда казалась касающейся самой сути поэтического дела.

Все дело в том — какая моральная оценка. Если осуждать Бодлера за недостаточную респектабельность, а Фета за недостаточную новизну, то, конечно, цена такой оценке — грош.

Но если поставить проблему о целокупности личности поэта — то это непременно связано и с оценкой ее, ибо есть какая-то неполнота, недоговоренность в оценке личности вне моральных критериев, вне общего суждения о ней.

Но тут возникает важный вопрос. Лично мне, по судьбе, пришлось встретиться с довольно многими поэтами, как русскими, так и иностранными, и, по правде, моя моральная оценка их (это человека, почти больше всего в жизни любящего поэзию) — крайне невысока. Попытаемся сличить наш опыт. Возможно, Вам тоже известна шокирующая гордость почти всех их, достигших хоть какой-нибудь известности. Это не законное сознание собственного достоинства, а какое-то нежелание ни с кем и ни с чем считаться, наплевательство на всех и на вся, как если бы весь свет был бы перед ними в неоплаченном долгу.

Не я буду отрицать ценность того, что они дали или дают, ни заслуженную ими за это от нас (читателей) благодарность. Но опять-таки дело это не ихнее, а наше. И если читатель бывает писателю неблагодарен при встрече — то это вина читателя. Если же писатель ведет себя так, как будто благодарность ему полагается по праву, и ее требует, то моральные роли поворачиваются в обратную сторону.

Все это мало относится к русской литературе, потрепанной революцией и прочими бедствиями, хотя и у нас бесцеремоннейшее попрошайничество и прихлебательство (человек с именем такой-то (и с именем очень заслуженным), объявляющий в печати, за своей подписью, мецената, щедрого на водку, Шекспиром — увы, не единственный и даже не наихудший пример), нарушение данного слова, политическая беспринципность и т. д. тоже цветут махровым цветом.

Но не случалось ли Вам сталкиваться, напр<имер>, с английскими или французскими писателями. За 2–3 благородными исключениями (Gabriel Marsel или покойный Orwell) — ну как их просто квалифицировать!

Приходится признать, что за редкими исключениями писатели — публика морально ничтожная, мелочно-тщеславная, со склонностью к паразитству (именно не к жизни пером, что было бы благородно и хорошо, а к пьянству и к бездельничанью за счет «меценатов»), к интриганству, к профитерству, неразборчивая в средствах, на редкость лишенная элементарного благородства (заявление публичное Рихарда Штрауса, что если соответственно заплатят, то он готов дирижировать и в отхожем месте).

Если приняться за переоценку писателя как человека, мало кто из писателей последних десятилетий такую переоценку с честью выдержит.

Но ограничимся русской литературой. Были люди чистоты и благородства незапятнанных: Гумилев, Замятин, Мандельштам, Хлебников. Но вот возьмем таких китов, как Розанов или Белый.

Розанова во многом спасает его искренность. Он не покривил душой и не постеснялся признать многие темные стороны своего характера и жизни. Но, тем не менее, чем он поднимается (кроме своих признаний) над уровнем морально гибкого и покладистого, ловкого, с хитрецой, обывателя, занятого главным образом обделыванием своих делишек?

А Белый — заслуживает извинения по своей слабости и неприспособленности к жизни. Но его отношения к Блоку (товарищу!), к Нине Петровской, к Шлецерам, к Метнеру, к Вячеславу Иванову («Сирин ученого варварства», дескать), к Васильевой… А его компромисс с большевизмом, так его и погубивший. Причем, как отнестись к характеристикам бывших друзей в мемуарах, написанных за последние годы, хотя многие из них жили тогда в СССР. Конечно, слабость заслуживает снисхождения, но его личность и ее поведение, по отношению к гениальности его творчества, представляет не плюс, а минус…

Клюеву многое простится за мученичество, и грех на него руку подымать. Но если уж заговорить о его личности! Его бездушная холодность к Есенину, ловкачество, компромисс с сов<етской> властью. Он-то на них шел охотно и легко. Не его вина, если большевики раскусили рано глубокую несовместимость его личности и творчества с собою и погубили.

Увы, легко примеры умножить… Но тяжело как-то — ибо я все это и всех их люблю все-таки и склонен многое прощать.

Да и так ли уж бескорыстно Маяковский «наступил на горло собственной песне»… Хотя в сравнении с Арагоном, напр<имер>, он — образец нравственного превосходства и чистоты.

Вопрос этот важен все-таки, потому что с литературой в нашу эпоху не благополучно. Писатель перестал быть учителем. Но для многих писателей, для массы, остался, a son insu [89], образцом и источником премудрости.

Возможно, что низкий уровень современного человечества и объясняется дурным примером и учением писателя.

Глупо и нецелесообразно бороться с этим фактом принуждением, как большевики — ведь их фадеевы, Твардовские или эренбурги гаже, а не лучше наших арагонов, оденов или мальро.

Но вот угроза моральной оценки в критике… это может, со временем, оказаться серьезнее. Как же не приветствовать Вашу инициативу.

Под Вашим наущением, в настоящее время, работаю над разносом Некрасова, — ах, только чтобы удалось разделать как следует этого лицемерного барина-карьериста!

А вот Фета (даже если характер у него был и дурной и об этом не надо будет молчать) — собираюсь, наоборот, возвысить, в свете его мало осознанного, глубочайшего миросозерцания.

Ваш разнос Есенина grosso modo [90] разделяю. Но мне кажется, что его антисоветские настроения были сильнее и искреннее просоветских, явно продиктованных интересом. Для меня ясно, что «Страна негодяев» метит в большевиков, а Номах для Есенина герой и идеал. Заглавие я понимаю как горькую иронию — дескать, большевики объявили негодяями весь русский народ. Приведенные Вами примеры часто сомнительны в смысле просоветскости:

Советская ли это революция и не для красного ли все это словца? Неужели для Вас не явна фальшь его похвал Ленину?