Городок Окуров

ёл Бурмистров, размахивая руками, и орал:

- Много ль ты понимаешь, кривой!

Боясь, что Вавила ударит его, Тиунов покорно ответил:

- Мало я понимаю.

А боец взял его за плечи, с упрёком говоря:

- И никого тебе не жаль - верно?

Кривой промолчал, вглядываясь в огни слободы, тонувшие где-то внизу, во тьме.

- Верно! - твёрже сказал Вавила. - Я - лучше тебя! Мне сегодня всех жалко, всякий житель стал теперь для меня - свой человек! Вот ты говоришь мещаны, а мне их - жаль! И даже немцев жаль! Что ж немец? И немец не каждый день смеётся. Эх, кривой, одноглазая ты душа! Ты что про людей думаешь, а? Ну, скажи?

Не хотелось Тиунову говорить с человеком полупьяным, а молчать боялся он. И, крякнув, осторожно начал:

- Что ж люди? Конечно, всем плохо живётся...

- Ага-а! - слезливо воскликнул Вавила.

- Ну однако в этом и сами они не без вины же...

- Во-от! - всхлипывая, крикнул Бурмистров. - Сколько виновато народу против меня, а? Все говорили - Бурмистров, это кто такое? А сегодня видели? Я - всех выше, и говорю, и все молчат, слушают, ага-а! Поняли? Я требую: дать мне сюда на стол стул! Поставьте, говорю, стул мне, желаю говорить сидя! Дали! Я сижу и всем говорю, что хочу, а они где? Они меня ниже! На земле они, пойми ты, а я - над ними! И оттого стало мне жалко всех...

Шли по мосту. Чёрная вода лизала сваи, плескалась и звенела в тишине. Гулко стучали неверные шаги по расшатанной, измызганной настилке моста.

- Стало мне всех жалко! - кричал Вавила, пошатываясь. - И я говорю честно, всем говорю одно - дайте человеку воли, пусть сам он видит, чего нельзя! Пусть испробует все ходы сам, - эх! Спел бы я теперь песню - вот как! Артюшки нет...

Он остановился в темноте и заорал:

- Артюха-а!

Тиунов быстро шагнул вперёд и, согнувшись, трусцой побежал к слободе.

- Артюх-х! - слышал он позади хрипящий зов, задыхался и прыгал всё быстрее, подобрав полы, зажимая палочку подмышкой.

- Кривой! Захарыч!

Тиунов по звуку понял, что Вавила далеко, на минутку остановился, отдышался и сошёл с моста на песок слободы, - песок хватал его за ступни, тянул куда-то вниз, а тяжёлая, густая тьма ночи давила глаза.

Бурмистров, накричавшись до надсады в горле, иззяб, несколько отрезвел и обиженно проворчал:

- Ушёл, кривой дьявол. Хорошо!

Он быстро начал шагать посредине моста, доски хлюпали под ногами, и вдруг остановился, думая:

"А если он в воду упал?"

Подошёл к перилам, заглянул в чёрную, блестящую полосу под ногами, покачал головой.

- У-у!

И, махнув рукою, запел:

Мырамы-орное твоё личико

И - ах, да поцелуем я ль ожгу...

- Ушёл, кривой! Пренебрегаешь? - ворчал он, прерывая песню.

Эх, и без тебя я, моя милая,

Вовсе жить на свете - нет, не могу!

В памяти Бурмистрова мигали жадные глаза горожан, все они смотрели на него снизу вверх, и было в них что-то подобное огонькам восковых свеч в церкви пред образом. Играло в груди человека долгожданное чувство, опьяняя, усиливало