«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели

К исключенному из основного текста варианту мы еще вернемся, а пока вглядимся в Портрет.

Прежде всего, он сделан так, что беглый и скорый, а также очарованный или готовый очароваться женский взгляд невольно отмечает то, что, пользуясь формулировкой Лермонтова, является "одеждой лести": стройность, крепкое от природы сложение, благородный лоб, вьющиеся от природы волосы, зубы ослепительной белизны, опрятность, не имеющая ничего педантичного. Настойчиво предупредив, что читатель не должен относиться к заключениям портретиста слепо, Лермонтов как бы предполагает (это не только не противоречит замыслу, а входит в него) множественность мнений — ни Бальзак, ни Стендаль, а уж Лафатер и подавно такой свободы не дозволяли. Больше того, и Бальзак и Стендаль, хотя и отказались от той сверхзадачи, какой была подчинена деятельность Лафатера — пастора, проповедника, просветителя, т. е. от стремления к исправлению людских нравов и обычаев, тем не менее, вслед за Лафатером, полагали, что художник уже внешностью своего персонажа обязан показать тот характер, который "предписывают ему иметь органы его тела". Лермонтов идет дальше и глубже: строением тела, включая скорость обращения крови, обусловлен лишь физический характер его героя. Так вот: в физическом отношении Печорин задуман и вылеплен безупречно; это почти выставочный экземпляр человеческой породы. Но природа допустила оплошность. Душа, заключенная в совершенной оболочке, оказалась зараженной классической русской хворью: леностью. В черновике сказано прямо: "единственно от лени" Печорин не сделал ни единого усилия, чтобы выбиться из толпы.

Отказавшись от слишком уж открытого разъяснения своего отношения к герою романа, мотив "лени" — не физической, а душевной — Лермонтов из текста не изъял. Походка Печорина не только небрежна, но и ленива; его поза, когда он присел на скамью, выразила "какую‑то нервическую слабость"; его взгляд равнодушно спокоен. И все это при скором обращении крови и крепком телосложении! Словом, то же противоречие, что и в "Думе": "И царствует в душе какой‑то холод тайный, когда огонь кипит в крови".

Что еще можно вычитать из Портрета, предложенного нам в качестве ключа к загадке современного человека?

Во внешности Григория Александровича — при переводе его тем же чином и статусом из петербургского ("Княгиня Лиговская") в кавказский вариант обыкновенной русской истории — произошли разительные перемены. Портрет героя в "Княгине Лиговской" — практически автопортрет, хотя, может быть, слегка и "польщенный". В новом варианте нет (почти нет) сходства с автором. Новый Печорин белокур, строен, изящен, и сделано это не только для того, чтобы предупредить подозрение — будто сочинитель нарисовал свой портрет. Писать с себя человека, принадлежащего толпе, Лермонтов, последователь Лафатера, естественно, не мог, потребовалась иная "модель". О том, что даже предварительный эскиз снимался с другого оригинала, свидетельствует, кстати, первый же мазок к Портрету: "Он был высокого роста".

Примечательна и вот какая странность. Повествователь, то есть автор Портрета, объясняя, почему не настаивает на истинности своих замечаний, как бы между прочим роняет загадочную фразу: "Но так как вы об нем не услышите ни от кого, кроме меня…" Первая реакция на нее — недоумение, ведь главка "Максим Максимыч", в которой мы видим Печорина глазами беспристрастного наблюдателя, следует за "Бэлой" и предваряет "Журнал Печорина", герои которых только и заняты тем, что выясняют, что же такое Григорий Александрович Печорин. Однако загадочна она лишь на первый, не углубляющийся з существенность взгляд, потому что об изображенном на Портрете человеке ни от Максима Максимыча, всю ночь только и рассуждавшего что о странностях беленького мальчика в новеньком мундирчике, ни от него самого, ни от прочих марионеток его Игры мы и в самом деле ничего не услышим. Тут следует напомнить еще одну фразу из уже упоминавшегося Отрывка (он создан уже после выхода в свет "Героя нашего времени"): "Я хочу рассказать вам историю женщины, которую вы все видали и которую никто из вас не знал. <…> Когда ей было только двадцать, весь Петербург шумно занимался ею в продолжение целой зимы… В обществе про нее было в то время много разногласных толков. Старушки говорили об ней, что она прехитрая и прелукавая, приятельницы — что она преглупенькая, соперницы — что она предобрая, молодые женщины — что она кокетка, а раздушенные старики значительно улыбались при ее имени и ничего не говорили".

То же мы видим и в "Герое…". Все только и говорят что о Печорине, но никто не говорит об нем истины; все ежедневно встречают его, им шумно занимается весь Пятигорск в течение целого лета, и тем не менее его не знает никто, в том числе и он сам. Единственный, кто прикоснулся к тайне, — это автор Портрета, но и он лишь прикоснулся, только намекнул, что загадка, заключающая в себе "глубокий нравственный смысл", может быть, имеет "разрешение"!

Продолжим же разгадывание Портрета. На лице главного героя "Княгини Лиговской", как мы помним, последователи Лафатера, по убеждению автора, могли прочитать и "глубокие следы прошедшего", и "чудные обещания будущности".

На лице Печорина кавказского также читаются следы прошедшего: лоб, испещренный множеством мелких, пересекающих одна другую морщин; расслабленность нервическая и физическая, усталость от жизни, похожей на никогда не кончающийся утомительный бал…

Что же касается будущего, то тут, на кавказском портрете, нет никаких обещаний, не только чудных: на нем изображен человек без будущего. Ведь даже его путешествие в Персию, равно как и смерть по дороге из Персии, не имеет никакого отношения к "катастрофе, среди которой погиб Грибоедов"; это очередная "гремушка", "цацка", дорогая и престижная игрушка для так и не ставшего мужчиной "беленького мальчика"! Подозрительна уже легкость, с какой не служащий (ни по какому ведомству) Григорий Александрович получает столь дефицитную подорожную! Ведь нам доподлинно известно, сколько усилий требовалось самому Пушкину, дабы удостоиться высочайшего соизволения на "перемену мест", даже в пределах отечества. И Лермонтов, увы, так и не попал в азиатскую экспедицию ("Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским"). А ведь не скуки ради его туда тянуло — он задумал поэтический цикл "Восток"! Пришлось собирать этот "восток" по крохам, по частям из восточных вкраплений в пеструю мозаику кавказского общежития. Но то, что недоступно Пушкину и Лермонтову, без всякого труда, запросто дается Печорину!

Наше предположение: Персия в скитальческой судьбе Печорина — не более чем модное поветрие, — подтверждает, кстати, и сильно нашумевший в свое время (1844) роман Е. Хамар–Дабанова "Проделки на Кавказе". В отличие от главного положительного героя "Проделок…" Александра Пустогородова (тип идеального, ермоловского закала кавказского офицера), Пустогородов–младший, проказник, капризник и убежденный эгоист, приехав от скуки на Северный Кавказ и убедившись, что здешняя жизнь, суровая и простая, ему не по вкусу, скорехонько уезжает куда‑то вообще в Персию, причем так же, как и Печорин, не в какой-нибудь там тележке, на перекладных, а "будучи снабжен всем необходимым для путешествия по той стране".

"Проделки на Кавказе" давно уже взяты на заметку исследователями Лермонтова; считается даже, что Е. П. Лачинова, его предполагаемый автор, жена генерал–интенданта Кавказской Линии, была лично знакома с Михаилом Юрьевичем. Однако ни одной серьезной работы, сделавшей хотя бы попытку понять, зачем понадобилось Е. Хамар–Дабанову повторять, переиначивать, дополнять изложенное в "Герое…", не появилось до сих пор. Пока безусловно одно: кто бы ни скрывался за псевдонимом Е. Хамар–Дабанов — красивая и молодая генеральша или старший брат ее мужа Евдоким Емельянович Лачинов, любимец Ермолова и один из талантливейших выпускников знаменитой муравьевской школы колонновожатых, сосланный на Кавказ за прикосновенность к декабристскому обществу "Священная артель", — совпадения эти не случайны и чисто литературной игрой в "размену чувств и мыслей" их не объяснишь. Возьмите хотя бы портрет Пустогородова-младшего — Николаши. Он словно специально написан так, чтобы читатели "Проделок на Кавказе" узнали в нем человека печоринского типа, может быть, в несколько упрощенном варианте: