«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф.

Мало помог и единственный во Франции специалист по той эпохе — коллега из одного тут провинциального университета (фамилию забыл) — и он ничего не достал и только удивлялся, что некто интересуется такой рухлядью, как Гонкуры. К счастью для них, далеко не рухлядный Кузмин ими интересовался.

Так что и отныне впредь — не стесняйтесь ко мне обращаться с такого рода делами. Только знайте, что фр<анцузский> антиквариат хаотичен — состоит из серии «случаев». Тут нет, как, напр<имер>, в Германии или в Голландии, центральной картотеки объединения антиквариев, где учитывается более или менее все поступающее в продажу, так что можно бывает получить определенный ответ насчет возможности достать такую— то книгу и ее приблизительную цену.

Но в Париже есть два очень сильных антиквария — Urin и Nizet, которые нас нередко выручают.

Особенно силен был Urin, пока старик, его основатель, жил — тот знал решительно все, что делается во Франции, наизусть. Теперь его внук — просто делает свое дело, как всякий другой профессионал, без «фокусов», но все-таки — и он силен.

И в Мюнхене, и в Париже все считают, что Финк — «дохлое дело». Много тут напортил старик Чижевский — из уважения к нему Зивекинг заморозил ряд интересных изданий (Гуро, Сологуб, «Первое свидание» Белого и мн<огие> др<угие>), которые своевременно могли выйти, а теперь — пиши пропало. На Вашем месте я бы не очень верил в выход не только Кузмина, но даже Бальмонта [274]. Ведь разоряющиеся издатели всегда гак делают: каждого автора уверяют, что выйдет именно его книга, а не какая-либо другая. А в результате — историю зарубежной русской книги Вы знаете так же хорошо, как и я.

Поэтому насчет Бальмонта у меня будет к Вам просьба: не рассчитывая на дышащего на ладан Финка, прислать мне заказным машинописный экземпляр. Я его тут сфотокопирую и Вам немедленно верну заказным же пакетом. Пересылка, конечно, на мой счет. Я уверен, что Ваш выбор замечателен и что он откроет новою полосу в посмертной репутации Бальмонта, который до сих пор пребывает в «чистилище» (как, напр<имер>, с некоторых пор и Рильке и Верхарн — по-моему, замечательный, хотя, как и Бальмонт, несколько неровный), куда его загнала горе-парижская школа, во главе с Адамовичем и Терапиано — из зависти?

Благодарю Вас за «Долины сна», которое я знал, только с вариантом в четвертой строчке: «с огромной» вместо вашего «с бездонной высоты». Но и Ваш вариант не хуже.

Если Вы желаете, во избежание злоупотреблений я готов отказаться от любого использования Вашего Бальмонта без Вашего предварительного на то согласия. Разве что для нескольких поздних текстов, с которыми я бы хотел ознакомить моих учеников. Но и то будет сказано, что эти тексты отобраны Вами и что Вы их мне сообщили.

Напрасно Вы так строги с Орловым. Представьте себе нас на его месте: ведь он был вынужден широко помещать и никчемные бальмонтовские «Песни мстителя», и прочую подобную ерунду [275] и сделать обратное Вашему открытию: т. е. представить дело так, будто Бальмонт (конечно!) в эмиграции, вдалеке от животворного марксизма, захирел и завял, и отвести чуть ли не половину книжки для переводов (да и то далеко не для лучших — к чему, напр<имер>, надо было помещать явно неудачное «Слово о полку» вместо интереснейших переложений из Словацкого, полных талантливейшей отсебятины?). Но ведь он мог сделать иначе — иначе ведь даже этот жалкий сборник бы не вышел. А в нем все-таки имеется немало и хороших стихотворений, даже из эмигрантского периода.

Но, конечно, Ваш выбор наверное лучше — Вы и свободны, и это… Вы — по моему скромному мнению, наилучший из русских критиков после Д.П. Мирского. А вкус у Вас лучше, даже, м. б., чем у него.

Так что все-таки надеюсь иметь радость ознакомиться с Вашим выбором, хоть в машинописи или в фотокопии, если нельзя иначе.

Что делаю я? Увы — с французами нельзя иначе: по их представлению преподаватель в университете прежде всего чиновник, обязанный исполнять кучу всевозможных административных обязанностей, пожирающих уйму времени и сил.

К тому же, будучи рождены в России (т. е. не во Франции), мы все подвергаемся постоянному артиллерийскому обстрелу, идущему из все той же администрации, — словом, работать спокойно, делать свое дело — невозможно. Приходится использовать случайные досуги между двумя очередными административными каверзами. Поэтому я и мечтал одно время перейти в США или хоть на край света, чтобы, наконец, засесть как следует за работу. Но теперь, увы, поздно. У меня сильно продвинутая рукопись (на фр<анцузском> языке) по истории русской поэзии начиная с Владимира Соловьева. По мнению некоторых компетентных читателей, знакомых с моей рукописью, выходит довольно интересно, но дело подвигается черепашьим шагом: теперь они взялись за пересмотр всего тутошнего преподавания русского языка, истории и культуры, по указанию с Востока — и нам приходится все время бороться за удержание… академической свободы, якобы все равно сущей. Но они бы хотели, чтобы Маяковский был объявлен величайшим русским поэтом после Пушкина, а о Мандельштаме можете и промолчать, если не желаете о нем говорить.

Но я сдамся последним. Без бою не отдам возможность увлекать молодых людей русской поэзией и мыслью нашего века, что мне иногда удается. Ради этого я готов пожертвовать многим.

Все-таки надеюсь мою историю русск<ой> поэзии дописать, и не только начиная с Владимира Соловьева, а с инока Германа и с Шаховского начала XVII века.

Очень был рад почитать и что-либо Ваше, не только антологии. Особенно если по-русски. Вашей английской работы о Г. Иванове не знаю, а рад бы узнать [276]. Стоит ли над имажинизмом работать? [277] Кажись, они были халтурщиками. Сердечный привет Лидии Ивановне от жены и от меня.

Искренне Вам преданный Э. Райс

52

Париж 29 мая 1978 г.

Дорогой Владимир Федорович.

Давно уже мы с Вами не переписывались, и я знаю, что вина — моя. Но за это время многое переменилось — и я вышел на пенсию, да еще попал в больницу, из которой не знаю, когда выйду и — живьем или не живьем. Но это другое дело. Остался я прежним, т. е. нет у меня другой жизни, чем русская литература — последнее, что я видел на свободе — это третий том Кузмина, который Вы выпускаете вместе с Малмстадом [278]. И Ваша статья там [279], и даже его — весьма содержательны, и я из них узнал немало для меня неизвестного. Но тут-то и произошла остановка и я (временно ли?) потерял возможность и преподавать (последнее, что мне удалось сделать, это рассказать студентам о Вашем третьем томе, с обещанием продолжать, которое я уже не в состоянии был сдержать). Но пока человек жив, он должен продолжать быть собою, а сроки ведь нам все равно неведомы. Так вот, в связи с этим имею к Вам большую просьбу: выслать мне, если он уже вышел, второй том Вашего издания, мне в большинстве случаев совсем не ведомый (большинство текстов первого тома я знаю по предыдущим изданиям). Был бы Вам очень благодарен, если бы это оказалось возможным. Работать (писать, преподавать и т. д.) пока не могу, а будущее знать невозможно. Но пока я жив, хотелось бы быть в курсе дела, а зрелый Кузмин мне не известен, а достать его тут я сейчас никак не могу. Тем более был бы Вам благодарен, если бы Вы смогли уделить мне один экземпляр — пусть поношенный, пусть с изъянами — не важно. Лишь бы текст был полностью. Как Вы поживаете, уверен что Вы готовите что-нибудь интересное, до появления которого я уже, м. б., не доживу. Но и этого знать нельзя. Судьба — штука особенная и капризная, а пути Божии — неисповедимы.