По следам Гоголя

ВИССАРИОН ГРИГОРЬЕВИЧ БЕЛИНСКИЙ. Литография. 1840-е гг.

История с запрещением «Мертвых душ» в Московском цензурном комитете неясна. Некоторые считают ее мистификацией Гоголя, другие склонны верить Гоголю, который описал эту «комедию» так: «Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву... Снегирев чрез два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной... Вдруг Снегирева сбил кто-то с толку, и я узнаю, что он представляет мою рукопись в Комитет... Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название: Мертвые души, закричал голосом древнего римлянина: Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья. В силу наконец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах... Нет, закричал председатель и за ним половина цензоров. Этого и подавно нельзя позволить... уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права...

...Предприятие Чичикова, — стали кричать все, — есть уже уголовное преступление... вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души... Это толки цензоров-азиатцев... Теперь следуют толки цензоров-европейцев... Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков (сказал один из таких цензоров, именно Крылов), цена два с полтиною, которую он дает за душу, возмущает душу... Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет... Я не рассказываю... о других мелких замечаниях, как то: в одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе. «Да ведь и государь строит в Москве дворец!» — сказал цензор (Каченовский)...»

Так или иначе, в Москве с рукописью вышла задержка, а в Петербурге ее почти без замечаний подписал цензор А. Никитенко. Было решено только заменить заглавие, точнее, видоизменить его: вместо «Мертвые души» написать «Похождения Чичикова, или Мертвые души» и смягчить главу о капитане Копейкине, заменив министра, к которому он идет с прошением, на вельможу.

Впрочем, право на смягчения добился сам автор. Вначале решено было Копейкина, как тревожившего самолюбие высших чинов, убрать. Гоголь не мог на это согласиться. Повестью о капитане Копейкине он дорожил особо, считая ее главной в первом томе поэмы. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило, — писал он в Петербург Плетневу, — это одно из лучших мест в поэме, и без него — прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе». «Если имя Копейкин их остановит, — писал он Прокоповичу о петербургских цензорах, — я готов назвать его Пяткиным и чем ни попало».

«Копейкин» переписывался в доме Погодина. «Я выбросил весь генералитет, — сообщал Гоголь Плетневу, — характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он причиною сам и что с ним поступили хорошо».

Это была тягостная работа, и Гоголь тосковал.

Вместе с «Копейкиным» переделывался и «Портрет», который Гоголь вскоре отправил тому же Плетневу для публикации в «Современнике», и дописывалась повесть «Рим». На последнюю претендовал издатель «Москвитянина» Погодин. Он требовал от Гоголя еще и куски из «Мертвых душ», но Гоголь, всегда боявшийся предварительной публикации в журналах, отказал ему. Их отношения омрачились.

В апреле 1842 года в университетской типографии в Москве, которая помещалась на нынешней Пушкинской улице, дом 34, началось печатание поэмы Гоголя. На обложке заглавие выглядело так: «Похождения Чичикова» были набраны мелко, а «Мертвые души» крупно — Гоголь настаивал на своем названии. Кроме того, обложка была сделана по его рисунку, а ничто, кроме несущейся вверху листа тройки, не говорило в ней о приключенческом характере книги. Виньетка в виде бесчисленных черепов обрамляла слова «Мертвые души» и «поэма». Среди черепов, правда, легкомысленно мелькали штофы и бутылки, какие-то рыбы на блюдах и пожарная каланча.

Тираж книги был невелик: 2400 экземпляров. Деньги, вырученные за ее продажу, шли на долги.

Уезжая в Рим, Гоголь оставил С. П. Шевыреву список своих долгов: «Первые вырученные деньги обращаются в уплату следующим: Свербееву — 1500, Шевыреву— 1900, Павлову — 1500, Хомякову — 1500, Погодину — 1500... Выплативши означенные деньги, выплатить следующие мои долги: Погодину — 6000, Аксакову — 2000».

Все эти годы, пока писалась поэма, Гоголь жил в долг. Вспомоществования от государя, от наследника тоже были долгом — и хотя их не приходилось возвращать, долг этот лежал на душе.

9 мая 1842 года Гоголь писал Данилевскому из Москвы: «Через неделю после этого письма ты получишь отпечатанные «Мертвые души», преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существованья».

Более всего экземпляров поступило книгопродавцам в Москве, 300 штук было отправлено в Петербург, кроме того, три книги предназначались для матушки, 25 — Аксаковым, 6 — в цензурный комитет (для дарения цензорам) и т. д. 62 экземпляра Гоголь взял себе. Часть из них он роздал на прощальном обеде у С. Т. Аксакова перед выездом за границу.

Он опять направлялся в дальние края. Нужно было проветриться, развеяться, дать собраться мыслям, вновь отвлечься от России, про которую он говорил, что она лучше видна ему издалека, на расстоянии. Это было заблуждение, но заблуждение, в котором он успел — за годы жизни на чужбине — укорениться. Нужны были новые потрясения и переживания, чтоб он стал думать иначе.

«МЕРТВЫЕ ДУШИ». Обложка по рисунку Гоголя.

9 мая, как и два года назад, в саду у Погодина Гоголь устроил именинный обед. Москва в эту весну рано оделась листвою, соловьи пели, пахло свежей зеленью — накануне прошел теплый дождь. Гоголь с открытой улыбкой встречал приезжающих. Галантно целовал ручку дамам, целовался с друзьями. Труд, которому отдал он столько лет, был завершен. Книга вышла. Он имел основания считать, что время, проведенное вдали от родины, не пропало даром. Теперь следовало ждать, что скажет Россия по поводу «Мертвых душ».

Состав гостей, приглашенных на обед, говорит, что Гоголь обрел новых друзей в Москве. Был тут и друг Пушкина беспечный гуляка П. В. Нащокин (с него Гоголь будет писать героя второго тома поэмы разорившегося помещика Хлобуева), молодые славянофилы К. Аксаков, Юрий Самарин, братья Киреевские, почитатель Гоголя критик Аполлон Григорьев. Были и старые знакомые — Грановский и Редкин. Но не было Чаадаева, не было Лермонтова. Призывы Белинского печататься в «Отечественных записках» и предпочесть Москве Петербург (такое письмо Белинский написал Гоголю 20 апреля 1842 года) не были приняты Гоголем. Он не хотел склоняться ни к той, ни к другой стороне. Хотя, живя в Москве, он не мог не быть в житейском отношении ближе к москвичам.

23 мая, как и в прошлый раз, из дома Аксаковых Гоголь выехал за границу. Его провожали Мария Ивановна Гоголь, приехавшая в Москву за дочерью Елизаветой, Аксаковы, Щепкин. Вновь повторилась церемония отъезда. Но на этот раз Гоголь держал путь через Петербург. Ему надо было раздать экземпляры «Мертвых душ» нужным людям в северной столице, освежить старые знакомства, встретиться с Н. Я. Прокоповичем, которому он решил поручить печатание своего собрания сочинений. Поэтому прощальный поезд доехал до первой станции — до Химок — и здесь остановился. «Приехавши на станцию, мы пошли... гулять, — пишет С. Т. Аксаков, — мы ходили вверх по маленькой речке, бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью дерев... находились в каком-то принужденном состоянии... Увидев дилижанс, Гоголь торопливо встал, начал собираться и простился с нами... в эту минуту я все забыл и чувствовал только горечь, что великий художник покидает отечество и нас. Горькое чувство овладело мною, когда захлопнулись двери дилижанса; образ Гоголя исчез в нем, и дилижанс покатился по Петербургскому шоссе».