Тьма

а она, светлая и улыбающаяся, покорно налила рюмки, он поднял свою и произнес:

- За нашу братию!

- Ты за тех? - шепнула Люба.

- Нет, за этих. Да нашу братию! За подлецов, за мерзавцев, за трусов, за раздавленных жизнью. За тех, кто умирает от сифилиса...

Девицы рассмеялись, но толстая лениво попрекнула:

- Ну это, голубчик, уже слишком.

- Молчи! - сказала Люба, бледнея: - Он мой суженый!

-... За всех слепых от рождения. Зрячие! выколем себе глаза, ибо стыдно, - он стукнул кулаком по столику: - ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо, - это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!

Он слегка покачнулся и выпил. Говорил он несколько туго, но твердо, отчетливо, с паузами, выговаривая каждое слово. Никто не понял этой дикой речи, но всем он понравился - понравился он сам, бледный и как-то по-особенному злой. Вдруг быстро заговорила Люба, протягивая руки:

- Он мой суженый. Он останется со мною. Он был честный, у него есть товарищи, а теперь он останется со мною.

- Поступай к нам, на место Маркуши, - лениво сказала толстая.

- Молчи, Манька, я морду тебе побью! Он останется со мною. Он был честный.

- Мы все были честные, - сказала злая, старая.

И другие подхватили:

- Я до четырех лет была честная... Я и сейчас честная, ей-богу!

Люба чуть не плакала.

- Молчите, дряни вы этакие. У вас честность отняли, а он сам отдал. Взял и отдал: на мою честность! Не хочу я честности! Вы все тут... а он еще невинненький...

Она всхлипнула - и все разразилось хохотом. Хохотали, как могут хохотать только пьяные, со всею безудержностью их чувств; хохотали, как можно только хохотать в маленькой комнатке, где воздух уже насытился звуками, уже не принимает их и гулко выбрасывает назад, оглушая. Плакали от смеха, валились друг на друга, стонали; тоненьким голоском кудахтала толстая и бессильно падала со стула; наконец, глядя на них, залился хохотом он сам. Точно весь сатанинский мир собрался сюда, чтобы хохотом проводить в могилу маленькую, невинненькую честность, и хохотала тихо сама умершая честность. Не смеялась только Люба. Дрожа от возмущения, она ломала руки, кричала что-то и наконец бросилась бить кулаками толстую, и та еле-еле бессильно отводила ее голыми, круглыми, как бревна, руками.

- Будет, - кричал он, но они не слыхали. Наконец понемногу стихли.

- Будет! - еще раз крикнул он. - Стойте. Я вам еще штучку покажу.

- Оставь их! - говорила Люба, вытирая кулаком слезы. - Их всех надо выгнать!

- Испугалась? - повернул он лицо, еще дрожащее от хохота. - Честности захотелось? Глупая, - тебе все время только ее и хочется! Оставь меня!

И, не обращая больше на нее внимания, он обернулся к тем, встал, высоко поднял руки:

- Слушайте. Погодите. Я сейчас вам покажу. Смотрите сюда,