Тьма

льшой русской окладистой бородою. Взгляд был, пожалуй, тот же, но не угрюмый, а очень спокойный и ясный. Скул только не было заметно.

- Видишь: скул не видать.

- Да под бородою же. А ежели прощупать глазом...

- Так-то оно так, но только... Запой, что ли, у него бывает?

Высокий, худой сыщик с желтым лицом и реденькой бородкой, сам запойный пьяница, покровительственно улыбнулся:

- У них запоя не бывает-с.

- Сам знаю, что не бывает. Но только... Послушайте, подошел пристав: это вы участвовали в убийстве?.. - Он назвал почтительно очень важную и известную фамилию.

Но тот молчал и улыбался. И слегка покачивал одной волосатой ногой с кривыми, испорченными обувью, пальцами.

- Вас спрашивают!..

- Да оставьте. Он не будет же отвечать. Подождем ротмистра и прокурора. Те заставят разговориться!

Пристав засмеялся, но на душе у него становилось почему-то все хуже и хуже. Когда лазили под кровать, разлили что-то, и теперь в непроветренной комнатке очень дурно пахло. "Мерзость какая! - подумал пристав, хотя в отношении чистоты был человек нетребовательный, и с отвращением взглянул на голую качающуюся ногу. - Еще ногой качает!" Обернулся: молодой, белобрысый, с совсем белыми ресницами городовой глядел на Любу и УХМЫЛЯЛСЯ, держа ружье обеими руками, как ночной сторож в деревне палку.

- Эй, Любка! - крикнул пристав: - Ты что же это, сучья дочь, сразу не донесла, кто у тебя?

- Да я же...

Пристав ловко дважды ударил ее по щеке, по одной, по другой.

- Вот тебе! Вот тебе! Я вам тут покажу!

У того поднялись брови и перестала качаться нога.

- Вам не нравится это, молодой человек? - Пристав все более и более презирал его. - Что же поделаешь! Вы эту харю целовали, а мы на этой харе...

И засмеялся, и улыбнулись конфузливо городовые. И что было всего удивительнее: засмеялась сама побитая Люба. Глядела приятно на старого пристава, точно радуясь его шутливости, его веселому характеру, и смеялась. На него, с тех пор, как пришла полиция, она ни разу не взглянула, предавая его наивно и откровенно; и он видел это, и молчал, и улыбался странной усмешкой, похожей на то, как если бы улыбнулся в лесу серый, вросший в землю, заплесневший камень. А у дверей уже толпились полуодетые женщины: были среди них и те, что сидели вчера с ними. Но смотрели они равнодушно, с тупым любопытством, как будто в первый раз встречали его; и видно было, что из вчерашнего они ничего не запомнили. Скоро их прогнали.

Рассвело совсем, и в комнате стало еще отвратительнее и гаже. Показались два офицера, не выспавшиеся, с помятыми физиономиями, но уже одетые, чистые, и вошли в комнату.

- Нельзя, господа, ей-богу, нельзя, - лениво говорил пристав и злобно смотрел на него.

Подходили, осматривали его с головы до голых ног с кривыми пальцами, оглядывали Любу и, не стесняясь, обменивались замечаниями.

- Однако хорош! - сказал молоденький офицерик, тот, что сзывал всех на котильон. У него действительно были прекрасные белые зубы, пушистые