Три возраста Окини-сан

во стола.

— У меня строгая диета, — пожалел он себя.

— По случаю диеты обязательно выпьем и как следует закусим, — отвечал ему Эссен. — Если ничего такого уже нельзя, так возьми хоть грибочков. У меня ведь тоже гастрит!

— Придется, — с грустью согласился Коковцев…

Эссен спросил о количестве мин на арсеналах-мониторах.

— Шесть тысяч, и все проверены.

— Готовность флота повышенная, ты это учти.

— Николай Оттович, а не рано мы стали пороть горячку? По газетам судить, так Германия настроена благодушно.

— А ты не читай газет — умнее будешь.

Коковцев-перетащил себе на тарелку жирного прусского угря, еще вчера жившего в свое удовольствие возле унылых берегов Померании. Эссен провозгласил «салют":

— За мой гастрит и за булыжники в твоих печенках.

— Салют! — отвечал Коковцев, чокаясь с ним…

Ольга Викторовна была крайне недовольна:

— Ты опять выпил. Ну, что мне с тобой делать? Коковцев разматывал с шеи белое кашне:

— Ольга, целуя меня, не принюхивайся. Обнюхивают только матросов, вернувшихся с берега. А я все-таки адмирал!

— Это для других ты адмирал, а для меня ты муж… И не забывай, сколько тебе лет. Если не думаешь о себе, так подумай обо мне. Наконец, мог бы подумать и о детях.

— Ну, начинается, — приуныл Коковцев.

— Где ты был?

— Я с крейсера «Рюрик» — прямо из штаба флота.

— Так что там у вас на крейсере — шалман?

— Не шалман, а кают-компания.

— Вот позвоню Николаю Оттовичу и скажу…

— Звони сколько угодно, мне-то что?
* * *

Был разгар лета, когда модный исполнитель романсов Юрий Морфесси давал платный концерт для офицеров флота в Ревеле. Ольга Викторовна вытащила мужа в Морское собрание, чтобы избавить его от необъяснимой хандры. Морфесси объявил:

— Дамы и господа, с вашего соизволения я начну этот вечер старинным русским романсом «Эгейские волны».

— Старинный… — заворчал Коковцев. — Это для него, мальчишки, он старинный, но его распевали на станции Порхова, когда на клипере «Наездник» я первый раз ходил в Японию.

Ольга Викторовна шепнула мужу:

— Владя, ты становишься брюзглив, как противный старик.

— Но я и есть старик, моя дорогая.

Женщина смежила глаза. Что вспоминалось сейчас ей, бедной? Может, тот невозвратный далекий вечер в Парголове, сад в цветении жасмина, ушастый спаниель на крыльце веранды, положивший умную морду на лапы, и она, молодая и стройная, с теннисной ракеткой в руке, ожидающая, когда скрипнет калитка…

С нежностью она тронула его руку:

— Где же ты, очаровательный мичман Коковцев?

— Хватит гаффов! — отвечал адмирал жене.

Юрий Морфесси красиво пел, прижимая к груди платок:
Раскинулось море широко,Теряются волны вдали,Опять мы уходим далеко,Подальше от грешной земли.

А что Коковцев? Его молодость уже откачалась за кормою волнами морей, то синих, то желтых, то зеленых, и он, кажется, забыл уже все, но память цепко держала нескончаемое, как сама жизнь, движение волн… Ах, эти эгейские волны!
Не слышно на палубе песен,Эгейские волны шумят.Нам